Иштван задумчиво кивнул.
Таким я его еще не видел — слишком серьезным, без привычного налета холодной аристократичной иронии. Слишком старым.
— Значит, это того стоило, — сказал он, отворачиваясь.
— Я не закончил, — сказал я тихо.
Он помедлил, прислушался.
— Еще я почувствовал боль…
Иштван молчал.
— Эта боль, она поселилась во мне. Вы никогда не говорили про нее. Ее совсем нельзя заглушить. Ни лекарствами, ни выпивкой, не наркотиками, ничем… Ее не извлечь из себя, не выковырять ножом. То, что эта боль терзает, нельзя потрогать руками. И ведь она теперь всегда будет со мной, да? Разъедать изнутри, сводить с ума… Иштван, это ведь страшно.
— Самое страшное не это, — сказал Иштван глухо. — Страшно, это когда совсем перестаешь чувствовать боль.
Запахнув пальто, не оборачиваясь, он спустился на тротуар. Пошел прочь по улице.
Я смотрел ему вслед. Старому и жестокому «минусу», который не разучился чувствовать боль.
А ведь я мог сразу открыться ему. Он бы не выдал меня.
Мы с ним поняли друг друга.
* * *
Я ворочался на постели, кушетка скрипела подо мной пружинами, одеяло свалилось на пол. Я пребывал на грани сна и яви, и черные тени одолевали меня, плясали по стенам. И роилась ржавая труха, сплетаясь в уродливые узоры, стараясь забраться в глаза. Расцарапать их, войти в меня, завладеть мной от макушки до пяток.
Меня била нервная дрожь, озноб, я грезил, сознание заполняли размытые образы, застилала пестрая мерцающая пелена бреда.
Я вскочил, судорожно шаря ладонью по стене.
Никита забежал в комнату и закричал: «Помоги мне! Помоги мне, братан! Спрячь меня, за мной гонятся вампиры!»
Я сказал ему: «Вампиров не бывает, ты же сам мне сказал».
Тогда он рассмеялся, стер Никитино лицо, и я увидел морду маньяка с хлопьями пены в уголках рта.
Он спросил: «Зачем ты убил меня? Я хотел подарить этой девочке радость! Радость! Радость! А ты убийца! Убийца! Убийца!»
Тогда я проткнул его насквозь ржавой железной трубой из нашего школьного туалета, и он запричитал ломающимся голосом десятиклассника Штыря: «Пацаны, что это, пацаны, как он сделал это, мне больно, пацаны!»
Он пополз, цепляясь за разбитую кафельную плитку. Но никуда уползти он не смог. В комнату зашли люди в темных куртках и бейсболках, и с хлесткими хлопками расстреляли его в упор из пистолетов с длинными глушителями.
В меня они тоже выстрелили, и я выронил сверток с рукописью, написанной по-французски. Сверток покатился по полу, как шар для боулинга, гулко громыхая по расшатанному паркету. Ударился о стену, развернулся, и из него показалась белозубо ухмыляющаяся загорелая голова Иштвана с безупречной прической.
