В том темном зеркале Мюмтаз, каждую минуту готовый бежать на этот глухой зов, со страхом искал дружеские мечтания своей совсем недавно начавшейся жизни: дерево, под которым ныне покоился его отец; счастливые часы детства, которые внезапно остались далеко позади; деревенскую девушку, впившуюся в его девственную кожу острой иглой, ее большие черные глаза; а потом, видя, что это зеркало — лишь отражение пустоты, Мюмтаз подымался и, словно пробудившись от кошмарного сна и спотыкаясь на каждом шагу, пытался отдышаться в тени огромных скал.
Ему казалось, что скалы, когда он будет проходить мимо, оживут, может, даже протянут руки и как-нибудь поймают его, или какая-нибудь из них набросит ему на плечи свою мантию.
Ведь толпа скал и в дневном-то свете людей пугала. Скалы были похожи не столько на часть живой природы, сколько на каких-то застывших чудищ, с которыми приключилась неизвестно какая беда. Но больше всего Мюмтаз боялся вида скал в те минуты, когда замирала его фантазия. Тогда ему начинало казаться, будто они лишены жизни, стали навечно ему чужими и отвергают его. Будто они говорили: «Мы вне жизни. Вне жизни… А он вытянул из нас живую воду, которая питает все живущее. Даже смерть теперь не столь бесплодна, сколь мы». В самом деле, насколько более живой рядом с этими скалами казался кусочек глины, играться с которой он так любил в детстве и которую будет любить до конца жизни. Он принимал ее мягкую бесформенную суть, каждую ее причуду, ее желание, вообще каждую ее мысль. Но острые скалы навечно были отдалены от жизни; дул ветер, лил дождь, они осыпались частица за частицей; глубокие щели и трещины появлялись в их огромных телах; но ни одна из них не могла избавиться от того состояния, в которое ее повергло первое их несчастье. Так как у них не было ни одного ясного, вразумительного вопроса по поводу пути жизни, они казались тираническими, грубыми символами, пришедшими из бесконечности времен, каждый из которых сам по себе является внезапным вопросом.
Иногда у него прямо из-под ног вырывалась летучая мышь, а где-то вдалеке другая неведомая птица созывала своих птенцов. Когда он выбирался из скал, на душе становилось спокойно. На ровной дороге он замедлял шаг и всякий раз давал себе слово: «Больше никогда не пойду туда!» Но странен вкус неизведанного: следующим вечером он вновь направлялся в ту сторону и проводил какое-то время либо на берегу моря, либо на какой-нибудь скале у дороги. Чтобы наслаждаться этим удовольствием в одиночку, он заранее придумывал всяческие предлоги, чтобы уйти подальше от друзей.
