Дед послушал ещё немного и вышел из комнаты. Я остался и весь так и прилип к приёмнику. Я прослушал эти новости десятки раз, одни и те же, по кругу. То, что шипение побеждало в одном заходе, можно было расслышать в следующем. Я был ошеломлён, а потом как-то всё закрутилось…
Константин Устинович — это было уже как-то даже не смешно. Ну, пожали плечами, поехали дальше. Что там было? Продовольственная программа? Ладно, коли так. Реформа образования? Так и быть. Или это всё было не тогда? Какая разница, если ничего этого вообще не было на самом деле? Я вернулся к маме с батей, опять другая школа, Оксанка забылась мгновенно. Другие совсем заботы, другие девчонки. И то вдруг невыносимо хотелось жить, потому что — это же так здорово, и столько всего впереди. То вдруг накатывала необъяснимая тоска и всё теряло любой и всяческий смысл. Как раз в один из таких дней, в конце декабря, я включил дома телек и увидел «Лебединое озеро».
— Ух ты! — вяло отреагировали мама с батей и ушли на работу.
Оно и понятно. К тому моменту уж слишком многих мы проводили в последний путь. Каждый советский человек, даже без начатков музыкального образования мог легко и профессионально натпренькать губами «Лебединое озеро», «Аппасионату» или адажио Альбиони.
Вечером опять собрались у телевизора. Ну что ты будешь делать: «Лунная соната»! Родители посокрушались немного и отправились в гости. Я оставил телевизор включенным, читал что-то под хорошую музыку. Вдруг музыка оборвалась, раздались тревожные позывные. Я подскочил к окну. Двор наш — огромный, прямоугольный девятиэтажный колодец, квартир на четыреста. Уже модным было выставлять на подоконник колонки и делиться со всеми своим Высоцким и Джо Дассеном. Мне показалось хорошей идеей поделиться с соседями важным сообщением от Политбюро. Я рванул створку на себя и только тогда сообразил, что окно было тщательно заклеено на зиму. Бумажные полоски жалобно треснули, окно распахнулось и весь двор узнал, что сегодня, после тяжелой долговременной болезни на семьдесят седьмом году жизни скоропостижно скончался… Дмитрий Фёдорович Устинов. Да, новость важная, шишка большая, но вряд ли стоило из-за этого рвать оконную зимнюю оклейку. Но ничего, обошлось, похохотали с родителями, когда они вернулись, наварили мучного клейстера и заклеили заново.
А по весне и Константин Устинович засобирался в последний путь.
— Слушай, мам, — сказал я, когда мы равнодушно прослушали очередное сообщение Политбюро. — Тебе же завтра не на смену? И мне завтра в школу не надо: траур же. Давай в киношку сгоняем?
