Сегундо играл. Его понурый смычок медленно взбирался по струнам вверх и так же медленно опадал, выводя пологую кривую их общего настроения. Мелодия редко доигрывалась до конца. Как бы устав, смычок сбивался на полпути и после недолгой заминки начинал всё сызнова.
– Не грустите, сеньор, – улыбаясь, бросил Сегундо во время одной из таких пауз. – Жизнь-то продолжается.
– Ошибаешься, друг, – ответил Авельянеда, провожая пустыми глазами стайку школьниц в коротких юбчонках. – Русские держат своего ублюдка в мавзолее, а меня мои – в клетке. Но мы мертвы, Сегундо. Оба мертвы.
Иногда в ящик летела монета, и вечером, собрав немного денег, Сегундо покупал вино и закуску. Кое-что перепадало охране. В последнее время жалованье карабинерам платили с задержкой, и все четверо были не против подхарчиться за счет диктатора и скрипача.
Впрочем, с каждым днем монеты летели в ящик всё реже. После избрания Кампо в премьеры испанская экономика, оборвав последние путы, на всех парах понеслась к давно предсказанной катастрофе.
Накануне генеральный казначей Республики Умберто Лугонес доложил главе государства, что казначействовать ему, собственно, больше нечем: кубышка пуста.
– Попробуйте заложить Пиренейские горы, – так, по слухам, Лугонес попрощался с премьером, уходя в отставку. – Говорят, французы готовы выложить за них пару франков.
Последствия этого разговора Сегундо видел по телевизору, прибившись к толпе любопытных у витрины большого севильского универмага.
Улыбаясь неестественно широкой улыбкой, Кампо заверил нацию, что час процветания близок.
– Денег хватит всем! – воскликнул премьер и – сдержал обещание.
На следующий день печатные станки Королевского монетного двора в Мадриде ожили и больше не выключались.
Вскоре в ящик Сегундо вместо медяков полетели купюры: сначала в десять, затем в пятьдесят, а после и в сто песет. Но странное дело: прирастая в нулях, деньги быстро убывали в стоимости. Если утром на сотню с портретом покойного Паскуаля можно было купить бутылку молока, то вечером уже только полбутылки, а назавтра, входя в молочную лавку – застать печального хозяина, который раскуривал этой сотней дешевую канарскую сигару.
Темп жизни невероятно ускорился. Дотоле медлительные, испанцы сновали по улицам, как угорелые, торопясь потратить деньги прежде, чем те успевали полностью обесцениться.
– Сто пятьдесят! Четыреста! Восемьсот! – выкрикивали менялы курс бумажной песеты по отношению к франку, но вскоре поумолкали. Сорвав глотки, они стали писать мелом на специальных дощечках, аккуратно обновляя курс каждые четыре часа.
