Строки плыли у диктатора перед глазами. Он чувствовал себя упавшим за борт пассажиром огромного корабля, который спокойно удалялся за горизонт, не замечая его исчезновения. Либералы проклинали его, до сих пор не гнушаясь возможностью свалить на Империю все беды республиканской экономики, националисты боготворили, но ни проклятия, ни хвалы не были адресованы ему лично – их пожинал бумажный призрак, Авельянеда из школьных учебников и кинохроник.
В его объятый горячкой мозг даже закралась коварная мысль: быть может, он только сумасшедший, который возомнил, что был когда-то диктатором? Гневно сминая в руках газетный лист, так, будто вместе с ним можно было смять гнусное наваждение, Авельянеда окликнул Сегундо и спросил, правда ли, что он когда-то управлял этой паршивой страной. Сегундо, которого даже в старости больше волновало состояние его скрипки, чем положение в стране, был, как обычно, невозмутим.
– Правда, сеньор. Но это всё в прошлом, – скрипач обвел смычком безмятежную площадь. – Теперь вас любят иначе.
Да, черт возьми, это была настоящая народная любовь – та самая, которой он когда-то тщетно пытался добиться парадами и муштрой. Пока одни гибли с его именем на устах, а другие писали на него исторические доносы, простые смертные несли ему цветы и тупоумные обывательские улыбки. Они ждали от него фокусов, эти мерзавцы, они и в самом деле решили, что он вздумал их развлекать. В Кастельон-де-ла-Плана, где пришло окончательное прозрение, один впечатлительный карапуз, так и не дождавшись в исполнении дедушки обещанных цирковых чудес, закатил на руках у родителей небольшой вокальный концерт фа-диез-де-мажор. Губы мальчика задрожали, глазенки стали вдвое больше от слез, и с горечью, вместившей в себя все несчастья мира, малыш огласил округу безутешным плачем, тут же поддержанный сверстниками в колясках. Стервеца, утешая, понесли прочь, но, даже покидая площадь, он продолжал таращиться на клетку, всё еще надеясь узреть несбывшееся волшебство.
Да, это была любовь, черт возьми, но после всего, что ему пришлось пережить, он не нуждался в их подлой плебейской любви.
Авельянеда был в бешенстве. Когда очередной великовозрастный недоумок протянул ему на подпись коробку кукурузных хлопьев, он сорвал и бросил в лицо просителю свой пунцовый клоунский нос.
Он задыхался от ярости. Ему вдруг до крика, до зубовного скрежета захотелось снова стать самим собой.
Он в гневе потребовал от матерей убрать от клетки своих недоносков, ведь он диктатор, черт возьми, тиран, кровопийца, каких не видывал свет.
