В Кастельоне царил относительный порядок, только утром в порту кто-то отравил соляркой целый трюм каракатицы, предназначенной на экспорт в Германию, да полиция накрыла в предместье тайную фалангистскую типографию. Горожане, пришедшие взглянуть на “спятившего” диктатора, были, однако, возбуждены, тут и там звучало имя раненого генерала. “Ну же, маэстро, мы ждем!” – подзуживали одни, завзятые лоботрясы, другие, понизив голос, обсуждали утренние дела. Развешенные повсюду республиканские флаги и свежие цветы в кадках смотрелись откровенно фальшиво, атмосфере праздника сопутствовал душок неповиновения.
Авельянеда долго не отваживался начать, ждал, пока у клетки соберется побольше народу. Сидя на табурете, он теребил в руках истрепанный узел шнурка и тайком поглядывал на пришедших. Была минута, когда он совсем оробел – не перед публикой, но перед чем-то в самом себе, через что он никак не решался переступить, – и едва не отказался от своего намерения. Небольшая, но весьма эффектная заварушка придала ему смелости.
Парень, которого он заприметил в самом начале – высокий, скуластый малый с беспокойным лицом и красными, будто заспанными глазами, – вдруг вскочил на тумбу, рванул что-то из-под рубахи и бросил в толпу. Веером взлетели над головами розовые листовки.
– Долой правительство! – закричал долговязый. – Да здравствует Фаланга!
Все взгляды обратились к тумбе, несколько рук схватили порхающие бумажки. За первой пачкой последовала вторая, затем еще одна, сеятель швырял их в воздух, как фокусник голубей, но бенефис продолжался недолго. С разных концов площади, врубаясь дубинками в галдящую человечину, к фалангисту бросились полицейские. Еще через минуту подстрекатель был схвачен, голубые каски, охаживая резиной упирающуюся добычу, поволокли ее прочь со сцены. Гул уплотнился в ропот, человечина обозлилась, теснее сомкнула свои ряды. Раздались крики “Паршивцы!” и “Бей синеголовых!”. В воздух снова взметнулось несколько рук, с одного из poli сшибли ударом каску. Фарс едва не обратился в пошленькую трагедию, когда диктатор незаметно повязал свой клоунский нос и подбросил вверх упругую cuatro.
Первыми спохватились те, кто стоял ближе к пьедесталу и не участвовал в потасовке. Шепот “Смотрите! Смотрите!” пробежал по толпе, возвысился до крика и вдруг застыл в восковую, неподвижную тишину. Внимание всех, включая полицейских и арестованного, обратилось к клетке.
Он жонглировал всего три минуты, но за это время раненый генерал и отравленная каракатица были напрочь забыты. Молчали грузчики и адвокаты, молчали кухарки и письмоводители, молчали садовники и портовые шлюхи. Возглас рвался из глоток, рвался, не покидая их, ибо еще не было слов, в которые он мог бы облечься.
