Именно так – уткнув глаза в непривычную, запоздало дарованную ему пустоту – Авельянеда уловил на себе взгляд, который вывел его из забвения, как вываживают со дна неподвижную, изготовившуюся умереть старую ослепшую рыбину.
Дело было в Севилье, на старинной plaza, навьюченной зеленью финиковых пальм и тяжким, восковым монолитом зноя, грузно оплывающего на полуденную мостовую.
Взгляд принадлежал девочке в маренговом платье, стоявшей шагах в десяти от пьедестала, на самом солнцепеке, хотя совсем рядом подрагивала на ветру тень большого ресторанного зонта.
Она стояла к клетке как-то бочком, вполоборота, ухватив цепкими пальцами тесемки холщового мешочка с вытравленным по краю названием школы. Видно, возвращалась с уроков, да так и застыла, привлеченная странным решетчатым кубом, скорбной фигурой внутри и четверкой карабинеров, отбрасывающих на раскаленный бут разновеликие вооруженные тени. На диктатора в клетке приходило посмотреть много детей, все их ужимки Авельянеда знал наизусть, но эта девочка смотрела на него иначе. Взгляд был удивленный, настойчивый и в то же время немного испуганный, без намека на то озорное злорадство, которое сквозило в глазах остальных детей. Казалось, эта маленькая андалузка первой за долгие месяцы была поражена чудовищной несправедливостью того, что видела: фигурой человека – живого человека из плоти и крови, – посаженного в клетку и выставленного напоказ. Неизбалованный и потому несколько сбитый с толку таким вниманием, Авельянеда отвел глаза. Он думал, девочка уйдет, но когда, повинуясь неведомой силе, снова посмотрел в ту сторону, она все еще стояла у зонта. И все так же блестели черные – из чернейшей андалузской ночи отлитые – бусины с едва заметной солнечной амальгамой внутри, и всё так же нервные пальчики теребили узел школьного мешочка, в котором топорщилась острым углом какая-то массивная книга.
На вид девочке было лет восемь, не больше, но что-то в ней уже неуловимо округлилось, уже обозначило ее женскую суть – ни дать ни взять маленькая сеньора, и с той же важностью в позе, что у сеньор, разве коленка, испачканная в чем-то глянцевито-лиловом, несколько смазывала впечатление. Важность ее, однако, была не того свойства, что у чинных девочек-подростков, которые, бывало, останавливались перед клеткой и, скосив на Авельянеду глаза, о чем-то шушукались с ханжеской гримаской, после чего так же чинно проходили мимо. Это была важность ребенка, уже задумавшегося, уже утратившего доверие к миру. Как бы подчеркивая ее несходство с другими, в черных волосах школьницы тускнела и снова вспыхивала на солнце большая перламутровая звезда.
