С первых же дней, желая, по-видимому, как следует подготовить мадридцев к предстоящей казни, фалангистская пресса принялась публиковать многочисленные материалы, освежающие в народной памяти злодеяния бывшего каудильо. Там, на скалах Рока де Унья барбудос написали правду – они и в самом деле ничего не забыли. Они пронесли свою ненависть через все эти годы, свято храня ее в республиканских застенках и на распутьях вечной партизанской войны, укрывая ее за пазухой в холод и в вёдро, в жару и ненастье, сберегая от увядания под знойным небом Марокко и в студеных ущельях Сьерра-Невады. Накануне, вступая в Мадрид, Фаланга вносила на его солнечные проспекты не только свои потрепанные знамена – вместе с ней сюда возвращался прежний Авельянеда, маньяк и душитель, отец Красных Каменоломен и разжигатель европейской бойни, моложавый призрак в эполетах, за которым неотступно следовали, похрустывая костями, когорты марширующих мертвецов.
Дневные часы, тягучие, однообразные, скрашенные только грохотом грузовиков за окном, Авельянеда проводил за чтением газет, по плечи погруженный в собственные преступления. Картотеки всех имперских лагерей – от Тьерра-де-Монтес до Сан-Клементе, от Арминьона до Элобея – распахнули свои объятия, выпуская на волю тысячи имен, тысячи воплей, сгустки набрякшей буквами ярости, на протяжении многих лет придавленной плитой официального молчания, наслоением полуправды, на которую лишь иногда отваживались республиканцы. Газета пылала в его руках – так, словно свинец, пошедший на отливку шрифта, был тем самым, что некогда прошивал затылки расстрелянных фалангистов. Лязгали створки тюремных дверей, звучали крики истязаемых и лай немецких овчарок, гремели ржавые цепи – вся эта какофония врывалась к нему в камеру, кружилась, подобно вихрю, над его склоненной головой, и уносились за окно, в рычащий и бряцающий мадридский полдень.
В утренних выпусках – бегло – рассказывалось о лагерях на Балеарах и материке, где содержались баскские и каталонские националисты, в вечерних – более подробно – о Красных Каменоломнях. Авельянеда чувствовал себя зрителем в огромном сумрачном кинозале, где на экране вспыхивали видения из чьего-то кошмарного сна и изуверски-вежливый голос, смакуя каждую букву, произносил: “Сорок изможденных скелетов в профиль. Имперский лагерь специального назначения “Кантабрия”. Следующий кадр, пожалуйста. Десять изможденных скелетов анфас. Пересыльная тюрьма “Лантарон”. Следующий кадр, пожалуйста…”
