– Ах, милая мама, сказала Маша, разве ты не видишь, что все это были следы большего сражения между куклами и мышами. Я ведь оттого так и испугалась, что мыши хотели взять в плен бедного Щелкуна, который командовал армией кукол. Я бросила в мышей мой башмак и не знаю, что потом случилось.
Хирург Вендельштерн мигнул госпоже Штальбаум. Она очень ласково заговорила опять с Машей.
– Хорошо, хорошо, успокойся, мое милое дитя: мыши все убежали, а Щелкун здоровехонек и стоит в шкафу.
В комнату вошел доктор Штальбаум и о чем-то долго разговаривал с хирургом Вандельштерном. Потом он пощупал у Маши пульс; она хорошо расслышала, что речь шла о лихорадочном бреде от раны. Ее оставили в постели и давали ей принимать лекарство. Так продолжалось несколько дней, хотя Маша, за исключением маленькой боли в руке, и не чувствовала себя нездоровою. Она знала, что Щелкун спасся из сражения. Иногда ей казалось, как во сне, что он явственно, хотя и очень тихим голосом, говорит ей, что она много для него сделала, но может сделать еще более. Маша много думала о том что бы это значило, но никак не могла придумать. Играть с куклами ей было не совсем удобно, так как у неё болела рука; а когда она принималась читать или разглядывать картинки, то у неё рябило в глазах и она принуждена была оставлять это занятие. Таким образом время казалось ей чрезвычайно долгим и она с нетерпением ожидала сумерек; госпожа Штальбаум садилась тогда подле её кроватки, рассказывала ей разные прекрасные истории и читала ей вслух. И вот раз в сумерки отворилась дверь и вошел дядя Дроссельмейер.
– Пришел проведать нашу раненую Машу, сказал он.
Едва увидала Маша дядю Дроссельмейера в его желтом сюртучке, как она сейчас же вспомнила ту ночь, когда Щелкун проиграл сражение против мышей.
– О, дядя Дроссельмейер, сказала Маша, – какой ты был безобразный, когда сидел на часах и закрывал их, чтоб они не стучали громко и не пугали мышей. Я тебя видела очень хорошо и слышала что ты говорил. Зачем ты не помог Щелкуну? Зачем ты не пришел на помощь ко мне? Ты один виноват в том, что я обрезала себе руку и теперь лежу больная в постели.
Госпожа Штальбаум удивилась и испугалась.
– Маша, сказала она, – что ты это говоришь? Я то с тобою?
А дядя Дроссельмейер начал делать лицом какие-то удивительные гримасы и заговорил однообразным, ровным, глухим голосом, совершенно как стучат большие стенные часы:
– Должен маятник тиликать – взад, вперед ходить и тикать – потихонечку стучать малых деток не пугать; – он тиликать не умел – на часы тогда я сел – распушился как сова – выговаривал слова – тише, тише, вы, часы, – не шуми, да не стучи – вы мышиному царю – спойте песенку свою – пусть он выйдет, пусть придет – головы не унесет – тик и так, и тик и тук – не пугайте его вдруг – должен маятник тиликать – взад, вперед ходить и тикать – потихонечку стучать – малых деток не пугать – тик и тук, и динь и дон – скрип и стук, и шум – и звон!
