Тогда, почти два года назад, он шел на кастинг программы, породившей глумливую и алчную ведьму, преисполненный негодования. Душа требовала высказать всё организаторам бардака, который вводил в заблуждение и без того заблудший и несчастный люд. Пожалуй, это был самый решительный поступок за всю его жизнь. Причиной внезапной метаморфозы послужил реактивный психоз, постигший Успенского после всех пережитых волнений. Ресурсы человеческой психики не безграничны, она хрупка. А Вадим Сигизмундович и так слишком долго существовал в состоянии сомнамбулическом, страшась взглянуть правде в глаза, трезво оценить свою жизнь. Но когда он допустил надежду на лучшее, умозрительный туман, окутывавший все эти годы его настоящее, рассеялся сам собой. Неприглядность реальности, скрывающаяся за его дымкой, обнажилась, и желание перемен стало навязчивым, нестерпимым. Оно было так велико, что Успенский даже заставил себя пройти через дикий, коробящий ритуал, испытывая отвратительную ломку. «А вдруг получится? Ну, вдруг?», – уговаривал он себя, умываясь кладбищенской водицей, и в голове его самопроизвольно рисовались радужные картины. И что в итоге? Надежда, которая за время между визитами к ведьме окрепла, набрала красок и вольного ветра, словно огромный веселый аэростат, готовый унести Вадима Сигизмундовича в лазурную счастливую высь, в одночасье превратилась в мираж, покачнувшийся в мареве и растаявший. Успенский снова обнаружил себя в пустыне жизни одиноким и отчаявшимся. Только после обнадеживающей встряски реальное положение вещей показалось ему более удручающим, чем раньше. Лучше бы он и не знал этой надежды никогда, так бы и жил сомнамбулой.
К месту сбора создателей телепередачи он двигался стремительно, меря непривычно размашистым шагом мокрый от талого снега тротуар. Московский апрель в том году выдался слякотным и грязным, но Вадим Сигизмундович уже не страшился испортить единственные и почти новые демисезонные ботинки. «Хлюп-хлюп» – чавкала сдобренная реагентами жижа под тонкой подошвой. Маркие сырые комья подпрыгивали, оседая на штанинах и развевающихся полах длинного плаща. Он шел, вжав голову в плечи, сжимая правой рукой под горлом отложной воротник, со стороны похожий на огромную озябшую птицу. Сходство довершали тонко очерченный с горбинкой нос и черные глаза, которыми Успенский дорогой провожал общественный транспорт. «Ах, люди, люди… Бедные люди, бедный я…» – думал он, разглядывая тусклые поникшие силуэты сквозь замаранные стекла троллейбусов. Он чувствовал, что эта прелюдия к действию добавляет ему решимости, и неосознанно упивался нарастающим внутри страданием. Всю дорогу в мыслях у него рефреном крутилась цитата Островского: «Даже самого кроткого человека можно довести до бешенства».
