Она же отвечала совсем просто.
– Хорошо, мы сходим к нему ещё.
– И не говори мне больше не слова про этот ужасный балкон, Джонни.
– Ничего особенного.
Но в один вечер, она подошла ко мне и протянула небольшой клочок бумаги, сложенный несколько раз.
– Это выпало у тебя из карманов джинс, когда я хотела их постирать.
Я подошел к ней и взял этот клочок. От него пахло порошком. Я удивленно посмотрел на маму, на что она быстро проговорила извиняющимся тоном.
– Да, я успела постирать его, но буквы вроде остались целы.
Я снова посмотрел на нее и она крикнула.
– Я не читаю твоих писем, Джонни! Держи!
Она вышла из комнаты, а я снова сел на кровать и развернул бумажный листок. Бумага была очень странной, думаю, на таких писали очень давно, иначе как объяснить то, что она успела ТАК пожелтеть. В некоторых местах хвосты букв оказались уничтожены маминой стиральной машинкой, но тем не менее что-то мне удалось разобрать.
С одной стороны крупным почерком красным маркером было выведено.
– Я подбросил тебе это, пока ты играл с Сидом. Ты делал это так долго, что я мог бы уместить в твой карман целую корову, но на этот раз ограничусь этим. Посмотри, что я написал.
Внизу мелко было подписано: "Не знаю как тебе, но мне кажется, что это красиво", дальше шла маленькая стрелочка, говорящая "а теперь разворачивай наконец".
А дальше было вот что:
– Там, где хлопают крышки почтовых ящиков-
– Вступление. Вверх на две ступеньки от входа-
В Италии в моём доме было несколько почтовых ящиков. Многие жильцы давно съехали, и потому их ящики было решено снять. Но были среди обитателей и те, которые искренне любили дом, любили его белые полуразрушенные балконы, заросшие виноградом, конечно, они не были такими прекрасными как прежде, но в этом была своя прелесть. Когда ты долго живёшь в одном и том же доме, ты с течением времени перестаёшь замечать отваливающуюся штукатурку, щербатые ступеньки и выцветшие стены.
Ты перестаёшь замечать эти несовершенства, потому что ты тоже становишься несовершенен. Ты просыпаешься, смотришь в зеркало на лицо с тенью морщин, выходишь в дом, где крошится известка, и понимаешь, что ты стареешь вместе с домом. Стареешь, чувствуя, какое-то странное родство. Ласково проводишь по проводам, тянущимся из стен, по изъеденным перилам, заглядываешь в мутные окна, делая вид, будто что-то видишь в них, чтобы воодушевить дом. А потом уходишь, пожав на прощание его металлическую ручку. И кажется, будто дом знает, что ты вернешься вечером. Потому что, только твёрдо зная, можно так преданно ждать.
