Votre tout dévoué
G. d'Anthès
Dites mille choses à mon père et que j'attends une lettre de Soulz depuis très longtemps.
Петербург, 18 мая 1835
Дорогой друг, вы не можете представить, какую радость доставило мне ваше письмо и как вместе с тем успокоило, поскольку я в самом деле страшно боялся, как бы от морской болезни у вас не сделались колики, а это было бы ужасно на корабле, где чувствуешь себя дома не больше, чем в театральной зале; но, благодарение Богу, всё прошло благополучно и вы отделались легко, отдав, подобно всем мученикам, положенную дань. Мы были не столь удачливы в своём плавании, и наше возвращение явилось самой смешной и нелепой историей на свете. Вы помните, конечно, какая ужасная была погода, когда мы расстались. Так вот! Она стала ещё хуже; непогода разыгралась, стоило нам выйти в открытый залив, так что хороши же мы были; во-первых, Брей[2], который поначалу так пыжился на большом корабле, а теперь уж не знал, какому богу молиться, и тотчас стал возвращать не только обед, съеденный на борту, но и все предыдущие за прошлую неделю, сопровождая это воплями на всех языках и стенаниями во всех тональностях; граф Лубинский[3] был вполне умерен в отношении опорожнения, но у него что-то случилось с головой, ибо он не вполне отчётливо соображал; Барант[4] неподвижно лежал навзничь на палубе без шинели и держал парус от Кронштадта до Петербурга. Над ним-то я не смеюсь, мне его просто жаль, ведь человек с его здоровьем, позволяющий себе такие сумасбродства, просто безумец; нет нужды называть вам героя экспедиции, вы и сами догадываетесь! Да, Бобринский[5] был великолепен, невозмутимый и величественный в опасности, ведь опасность, по его утверждению, была чрезвычайная. Он провёл нас с такой сноровкой и умением, что мы за полтора часа дошли от горной школы до дома Клея[6], столкнувшись на пути со всеми лодками; мы до того обозлили мужиков, что чуть бунта морского не вызвали на всех судах.
Вот, дорогой мой, и все необычайные и бурные события, случившиеся в моей жизни с тех пор, как вы оставили Россию, поскольку живу я настолько уединённо и спокойно, насколько это можно себе вообразить. Ежедневно я ложусь в 11 часов, а встаю в 9; погода для наших учений стоит неплохая, так что чувствую я себя отменно. Как поживает мой друг Геверс[7], право, не знаю: видимся мы редко, его почти никогда нет дома, он мечется, точно наевшаяся отравы крыса: и что же, новые знакомцы таскают его на обеды, порой даже с устрицами, да в ложи на бенефисы; после вашего отъезда он весьма успешно пользуется всеми этими благами, так что кошелёк его не страдает и не может его упрекать. А я за ним наблюдаю, поскольку меня это забавляет, и могу вам сообщить, что недавно он свёл тесное знакомство с Энгельгартом
