Кого бы из ровесников Алешки поразило, когда он, спугнув зимой зайца, шел по следу не за ним, а в противоположную сторону. Кто знал примету — ладно, а вот кто не знал, заржал бы, как жеребец, обругал, осмеял и бросился за зайцем вдогонку. Этот же удивленно таращил глазенки, жадно следил за всеми его движениями и в конце концов спрашивал именно то, чего ожидал от него Алешка:
— А почему мы по следу — назад? — то есть он понимал, чего больше всего ждет приятель.
И не насмехался, хоть и княжич, не издевался, как все ровесники, знавшие, что Алешка полутатарин, и что к нему не стоит обращаться иначе как с презрением и насмешкой. Полная кличка Алешки была «Рваные ноздри» (нос его действительно давал к тому повод), но это оказывалось слишком длинно выговаривать, поэтому говорили короче: «Блоха!» И вот это было самое обидное и непонятное! Ну почему блоха-то?! При чем здесь блоха?!!
Что мальчик по малости своей еще не успел проникнуться предрассудками старших, Алешка не думал, потому что и такие, и совсем сопляки донимали его то и дело назойливым писком: «Блоха-а-а!..», наглые от сознания безнаказанности (так как старшие ревниво оберегали их от Алешкиных кулаков) и злые, как все обыкновенные дети.
Алешка видел восхищение, загоравшееся в глазах мальчика после каждой удачной проделки со следами, капканами или засадой, и старался как можно больше уважения вселить в своего приятеля. Это была для него единственная, пожалуй, возможность самоутверждения.
Но чтобы удивлять, приходилось не действовать, а священнодействовать, блюсти тайну, что Алешка и делал в меру сил, стараясь ничего не объяснять.
Мальчику же было невдомек, почему он остается таким же беспомощным, как и полгода, и год назад, хотя постоянно общается с дошлым охотником. Значит, сам он глуп и не способен чему-либо научиться.
Вот и сейчас он сидел и горевал, что не может сам, один, взять да и пойти «на тот бок», потому что боится заблудиться.
«Был бы Алешка, мы б уж давно там торчали. Там ведь уже и ежевика подошла, и борщевик не перестоял, и кувшинки расцвели (не для глупого любования, а для лакомства — только они с Алешкой знали, как вкусны их корзинки с семенами — вкуснее мака!). Можно ветюга стрелой сбить, да на костерке его... Можно карасиков пяток вытащить...»
Но Алешки нет. Афанасий забрал сына с собой перегонять табун на дальний луг, а он сидит один, жалкий и беспомощный, и не может ни на что решиться.
И вот сначала робко, а потом все смелей и назойливей: «А может, одному? Ведь когда-то же надо начинать... А то что же, так за Алешкиной спиной и ходить, в затылок его дышать! Из-за спины ведь ничего не разглядишь... Если недалеко? Неглубоко зайти — и назад... Как в воде — нырнул и вынырнул... Потом поглубже... А?!»
