– Это и в литературе есть, – как по команде, снова заговорил Фрэнк.
Он снова отправил в рот порцию стручковой фасоли, и я с трудом удержался, чтобы не спросить, не нужна ли ему вторая вилка. Ну, чтобы по одной в каждую руку.
– Помните, в этом русском романе про четырех братьев, – продолжил он. – Как их там… Ох, никогда не могу запомнить название.
Я посмотрел на маму. Решится ли она посмотреть на меня. Хоть раз за вечер посмотреть мне в глаза. Хоть раз забыть о нашей азбуке Морзе и заговорить, как в старые времена.
– Ну вот, теперь не успокоюсь, пока не вспомню. – Фрэнк даже перестал пихать в рот фасоль. – Братья какие-то там. Толстой… известный же такой роман…
– Карамазовы, – тихо сказал я, не отводя взгляда от мамы.
Улыбка на ее лице растворилась. Медленно, медленно она перевела на меня глаза. Наконец-то. На пару секунд стол тоже растворился. Фрэнк, Клинт, Кори… Все исчезли. Остались только мы вдвоем. В грустном доме, полном счастливых воспоминаний. Мы смотрели друг на друга, пока она не отвернулась в сторону. И тогда я понял, что потерял ее.
Я отодвинул тарелку, заткнул волосы за уши и поерзал на сиденье.
– Фрэнк, вы тупой кретин.
– Виктор! – закричала мама.
Фрэнк, на секунду оглушенный, повернулся помочь Клинту, который внезапно поперхнулся хрустящей картофельной корочкой. Кори жевал, хмыкал, кивал.
Мама грозно поднялась из-за стола:
– На кухню! Сейчас же.
Я, не торопясь, встал, с силой отодвинув стул от стола и последовал за ней на кухню. Гирлянда рождественских огней валялась у холодильника: так гравитация за три недели победила скотч. Столешница была заляпана мукой, сахаром и яйцами: следы недавнего маминого романа с выпечкой.
– Давай объясняй, – она сложила руки на груди.
– Что объяснять?
– Это было чудовищно грубо.
– А что я мог поделать? Твой бойфренд типа так хорошо разбирается в хромосомном наборе родственников, но при этом думает, что Толстой написал «Братьев Карамазовых». И я почти уверен, что он прекрасно помнил название, но боялся, что произнесет его неправильно.
– Солнышко… – начала она.
– Может, если он на время оторвется от бесконечных биографий Черчилля, то сможет посвятить время…
– Виктор.
– Что?
– Говори, в чем дело.
…
…
– В литературном мастерстве Федора Достоевского.
Мама не засмеялась. Даже не хмыкнула.
– У всех разные вкусы, Вик. В отношениях нельзя руководствоваться литературными предпочтениями.
Я почувствовал, что пытаюсь улыбнуться. Такое иногда случалось. Удивительное дело: у меня ни разу не получилось, ни разу за всю жизнь, но желание никуда не уходило. Мама раньше говорила, что по глазам замечает, что я смеюсь. Говорила, что они как-то меняются. Что радости в них хватает на все мое лицо.
