— Ты чему смеешься, Тод?
Я не смеюсь и даже не улыбаюсь, просто я вспоминаю забавный эпизод из жизни моего друга, который ребенком жил с родителями в Чили.
— Лама плевалась?
— Плевалась. Понимаешь, идет себе это глупое животное, высоко задрав самодовольную морду, и ни на кого внимания не обращает. А как поравняется со мной, посмотрит и плюнет. Так просто, без злобы — тьфу! Отец, мать, сестра, товарищи — все ничего! А на меня плюет. Я так и ходил заплеванный, пока мы не уехали из Чили.
Не могу удержаться от смеха. Но это не обижает моего друга.
— Ну что, стало легче? — спокойно спрашивает он. — Ну и чурбан же ты, латунная голова! Смех у тебя зарождается где-то в утробе. Сидишь, как мешок, и гогочешь.
— Ну и что?
— Тод, ей-богу, в тебе чего-то не хватает. Ты не то что более примитивен, чем мы, но ты вроде язычника. Ты о смерти когда-либо думаешь?
— Нет. Зачем?
— Истинно: дуракам счастье! Такие типы, как ты, пожалуй, и не умирают. Ведь ты чурбан, до последней секунды будешь уверен, что выживешь. Ну а когда умрешь, тем более думать не будешь. И все. Ты вроде мухи. Ты никогда не поймешь, что жизнь — это преддверие смерти.
— К черту философию!
Я запеваю:
— «J’ai eu de son cœur la fleur la plus belle
dans un beau lit blanc borde de dentelle…»
[10]Эли подхватывает песню. Мы поем во весь голос. Звенят стекла в старом здании.
«Le bon vin m’endort, l’amour me réveille encore!»
[11]Многоголосый хор подхватил припев. В лабораторию вбегают со смехом Анри, Жаклин, Мириам, Пьер, Мишель и Ги.
— Ребята, живее! Опоздаем.
Сбегаем по гулкой лестнице. Перед парадным входом стоит «Пегас», вокруг которого уже собралась порядочная толпа зевак.
«Пегас» был приобретен полгода назад в складчину. Мы купили его на «блошином рынке» — толкучке, где он уныло стоял, заваленный тряпками, пустыми канистрами и поломанными шкафами. Нашли мы его случайно.
— Ребята! — сказал Анри, останавливаясь перед поломанным шкафом и поводя своим гасконским носом. — Я, кажется, сделал крупную археологическую находку. Эта статуэтка самого чистого греческого стиля.
— Какого века? — спросил Эли.
— Пятый век до нашей эры.
— Какой школы?
Анри несколько минут разглядывал бронзовую статуэтку и даже обошел кучу хлама, из которого она торчала, чтобы взглянуть на нее с другой стороны.
— Узнаю руку Поликлета, — решил он наконец.
— Подлинник! — согласился Ги.
Как всегда корректный и подтянутый, он не спеша, с большой серьезностью протер золотые очки и стал внимательно разглядывать статуэтку.
