Незадолго до их отлета приходила к ним жена Альвареца. Она знала, что Курганов лечил ее мужа и горько жаловалась, что его «испортили». Эта женщина верила во всемогущество Курганова. Она плакала и умоляла вернуть ей мужа. Она ушла от него, но чувствует, что не может без него жить.
Бессмертные спокойно и невозмутимо слушали ее мольбы. Они не понимали ее, а если бы и захотели, то ничего не могли бы сделать.
— Ты помнишь, — шепнул Гете Карст, — что ты говорила и делала в день пересадки, когда тебя позвал Курганов?
Гета поморщилась, но ничего не ответила.
Двери главного зала Биологической Стороны Восьмого Города заперты наглухо. Мегафоны и стенной хоккок сняты. Сюда никого постороннего не впускают. Даже в прилегающих залах никого нет. Люди — только в самом зале. Их около сорока человек. Это целый ареопаг передовых научных сил Союза. Здесь и представители власти. Но и у них при входе отобраны карманные пти-хоккоки. Никто не знает, в чем дело. Их вызвал сюда председатель Ассоциации Биологов, вызвал шифром, употреблявшимся лишь в случаях особой, чрезвычайной государственной важности. Кое-где слышен разговор шепотом и вполголоса. Все чувствуют себя тревожно. Они, пожалуй, спокойнее бы себя чувствовали, если бы их вызвал Военный Отдел. Определеннее и понятнее были бы возможности и ожидания. Здесь же их могло ожидать что угодно, вплоть до таких сказочных открытий, которые обещают перевернуть вверх дном весь налаженный аппарат жизни и экономики. Не открыт ли «мертвый панит»? Но тогда бы их вызывала Химическая Сторона. Синтез белка? Это не требовало бы такой спешки…
К гордости и торжеству по поводу открытий науки примешивалось чувство страха и беспокойства. Только успевала жизнь, техника, экономика приспособиться к данному состоянию научных знаний, только вступала в колею, как новое открытие делало напрасным весь предшествующий труд и заставляло снова перестраиваться. Это требовало непрерывной, напряженной работы, работы часто непроизводительной, но в то же время необходимой.
Никто не знал, что принесет завтрашний день. Наука и жизнь должны были идти в ногу. Трудно даже приблизительно подсчитать, сколько напрасных сил и средств требовала такая игра вперегонку. В то же время остановка была немыслима. Это был довольно жестокий закон развития, но в своих законах природа и история не скупятся на жестокость там, где она необходима.
Наконец, открывается задняя дверь. На кафедру выходит председатель, глубокий старик. Его знает весь мир. Этот человек, всегда уравновешенный и спокойный, теперь долго не может начать говорить. Он стоит, облокотившись о перила кафедры и, высоко подняв голову, трет свой белый, красивый лоб. Его глаза светятся. Еще глубже и заметнее стали трагические складки углов рта. Он обводит всех странным, удивленным взглядом. Он хочет что-то сказать, из груди вырывается не то стон, не то плач, похожий на смех. Он садится на стул и роняет голову на руки. В зале движение. Поднимаются на кафедру. Предлагают воды.
