Повернувшись, я увидел беззвучно хохочущего Учителя. Он буквально давился смехом, периодически смахивая слезинки с уголков глаз.
Склонив голову, я произнес:
—[1] שלום, המורה!
— Ну, привет, шутник ты наш, — на чистейшем русском ответил Хаккам. И неожиданно заявил:
— Оказывается, с чувством юмора у тебя все в порядке. Снимай это тряпье и шагай мыться.
Болезненным толчком в бок Учитель отправил меня в санузел.
Раздеваясь во вполне европейского вида ванной комнате, с вмурованной в пол огромной купелью, больше напоминающей небольшой бассейн, я шипел от боли в ребрах и заднице. И откуда, спрашивается, в руках этого старого садиста возникает посох?! Сколько лет знакомы, но понять не могу!
Спустя несколько минут мы сели за стол в заросшем буйной зеленью внутреннем дворике. Хаккам плеснул в низенькие чашки густого, отдающего цветом грозовых туч красного вина. И я решился спросить:
— Что на сей раз не так?
— Так ты не понял?! — восхитился он. Потом с сожалением посмотрел на посох, неизвестным науке способом вновь материализовавшийся в руке, и скупо обронил:
—[2] جامع بني أمية الكبير
— Гам бани альмаах аль кабир, — потерянно повторил я. — Мечеть Омейядов, Большая мечеть… Восточный минарет…
— Ой, не могу! — содрогался в приступе хохота Хаккам. — Они… ему… дорожку ковровую каждый день стелют, а он… подхватился… и дай Бог ноги, да так и пропал в переулках!
Теперь уже и я не смог сдержать исторического смеха.
— Руки Пророка… — давился я от смеха. — будут лежать на крыльях ангелов…
— Если не придираться, туман вполне сойдет за крылышки! — довольно ухмыльнулся Учитель, продолжая цитату — "Волосы его будут казаться влажными, даже если их не коснулась вода". Так ведь был на волосах конденсат… Пальтишко инеем взялось. Стало быть, "пришел в белых одеждах"!
Осторожно, стараясь не расплескать вино, я поставил чашку на стол, поднялся и молча пошел к двери. Все стало ясно.
— Ты что, забыл? — ударил меня в спину знакомый до дрожи голос.
Уютный внутренний дворик распался клочьями и растаял в серой дымке. Потом не стало ни звука, ни цвета, ни ощущения собственного тела. На бумаге такое передать невозможно — можно лишь ощутить и сформулировать: "I am in the middle of nowhere"[3].
— Почему же, помню. "Даже боги не способны изменить сбывшееся". Только издеваться-то зачем?!
— Кто бы говорил… Издеваются над ним, понимаешь. А это ничего, что тебя нет? Даже хоронить нечего.
— Это вы про тело? Так тело — деталь для нашего разговора несущественная. Душа-то явно осталось.
