– Давно я так не едал, – сказал Власыч.
– И не скоро так поешь еще, – таинственно произнес
Руда.
После полуночи, когда старики узнали все, что можно было узнать от новичков, разговор опять вернулся к теме побега. Старики долго спорили между собою о том, как надо бежать, и даже поссорились, да так, что один старик, которого другие звали Витей, обиделся и ушел, но за ним побежали, и он вернулся, так что все кончилось благополучно. Еще выпили самовар и наконец вынесли решение: бежать из Верхоленска по направлению к селу Знаменке, –
разумеется, по реке. Челнок даст в Верхоленске знакомый, верный человек; в путешествии – опасаться плавучего бревна. В случае нехорошей встречи сказаться купцами, едущими в Якутск по торговой надобности. Купеческие фамилии: для Дзержинского – Семушкин, для Власыча –
Синих. Запомнили. Семушкин и Синих.
– Семушкин, – повторил Дзержинский.
– Синих, – сказал Власыч.
– А каким товаром торгуем? – спросил Дзержинский.
Старики опять принялись гудеть и ссориться, и опять обидчивый Витя рассердился и пошел к дверям.
Наконец решили: купцы Семушкин и Синих торгуют мамонтовой костью и едут в Якутск. Понятно?
У Дзержинского от буйных стариков, от их споров, табаку и могучих голосов уже рябило в глазах, но принесли еще самовар, и вновь началось чаепитие, за которым Руда размяк и стал предлагать другим присоединиться к Дзержинскому и Власычу, чтобы бежать вместе.
– А что, – говорил он, – мы еще себя покажем. Разве нет? Мы, старики, дай бог каждому, мы еще молодым фору можем дать, не правда ли? Поедем, друзья, честное слово, поедем. В Петербург – и к царю. Что, испугался? Не ждал?
Вот, брат, царь-государь, какие мы старики! Ты нас на пожизненное упек, а мы – вот они, пожаловали...
Назад шли берегом Лены. Река шумела, было темно, тихо и грустно. Руда взял Дзержинского под руку и говорил ему негромким печальным басом:
– Вы там шевелитесь, господа! Эдак мы умрем, а революции и не увидим. . Вот мы тут шумим – то да се, а ведь смерть не за горами. Жалко умирать: сидим тут столько лет, один год такой жизни по справедливости надо за десять считать, – разве неверно?
Шагал Руда тяжело, под его ногами что-то трещало и ломалось, как будто это шел не человек, а большой сильный зверь, и в то же время жаловался, как будто он совсем маленький, как будто его обидели. А по тому, как он дышал, было понятно, что он стар, и хоть крепок по виду, но нездоров, и что до революции ему не дожить.
