В Витебской губернии, где Миллер родился, таких морозов нет — там о зверствах стужи даже не слышали. В родном городе Миллера Динабурге[3] зимы всегда бывали мягкими, каждый год на главной площади города заливали водой снежную гору, на которой с утра до вечера густо лепилась малышня.
Собственно, зима в Архангельске — тоже не самая суровая, на севере есть места, где из жилья вообще нельзя носа высунуть, вода, вылитая из кружки на снег, до земли не долетает — вместо неё шлёпаются звонкие ледышки. Лето в Архангельске стоит жаркое. Короткое и жаркое, с несметью света, в котором плавают тонкие серебряные паутины.
В Архангельск семья Миллеров прибыла из Парижа, где Евгений Карлович безуспешно пытался сформировать из остатков Русского экспедиционного корпуса армию, но дело это было заранее обречено на провал: уставшие солдаты не хотели умирать на чужбине, рвались в Россию, домой, и генеральские уговоры на них не действовали.
В конце концов Миллера пригласил к себе русский посол Маклаков[4], вальяжный, с длинной душистой сигаретой, засунутой в изящный, с точёными колечками, свободно висящими на узорчатом теле, четвертьметровый мундштук — мундштук был восточный, выточен в Индии из слоновой кости и привезён в Европу...
За окном уютного тихого кабинета кружились крупные невесомые снежинки.
— Что-то рано ныне полетели белые мухи, — озабоченно глянув в окно, проговорил Маклаков, — для Парижа это явление совсем нетипичное. — Маклаков не сдержал вздоха — он скучал по России. И Миллер тоже скучал, очень скучал. — Поздравляю вас, Евгений Карлович, — сказал посол.
— С чем?
— Сегодня утром мировая бойня, которую мы в нашей печати именовали Великой войной, закончилась.
— Господи... — Миллеру показалось, что он услышал собственный стон; он глянул на роскошный календарь, висевший на стене кабинета. Было одиннадцатое ноября. Перекрестился.
— Вчера подписаны последние документы с Германией о перемирии. На фронтах перестали стрелять пушки. Больше они стрелять не будут. — Маклаков помял пальцами седеющие виски, потом сделал гостеприимный жест, указывая на стул, прислонённый к игральному столику. — Садитесь, Евгений Карлович! В ногах правды нет.
Миллер сел на стул, оглядел столик, стоящий рядом, — Маклаков любил всё восточное, и это был не стол, а произведение искусства, изящный, резной, сделанный на Востоке, — и не увидел его броской красоты. Лицо у Миллера было ошеломлённым.
— Господи, наконец-то, — проговорил он тихо, — наконец-то! — Снова перекрестился.
