Речь Марушевского произвела впечатление.
Вскоре появилось несколько указов правительства — все требования Марушевского были приняты.
Правда, офицеры отнеслись к погонам по-разному: одни — с восторгом, другие — с усталым безразличием, третьи — шарахались от погон, как от нечистой силы. Таких беспогонных вояк приходилось сажать на гауптвахту. Иных способов сломать упрямцев не было.
Погоны, уставы, награды действительно мобилизовывали армию, Марушевский был прав, только вот отношения между ним и правительством сделались натянутыми: генерал недолюбливал правительство, правительство недолюбливало его. Эта взаимная неприязнь со временем только крепла, хотя Марушевскому было присвоено звание генерал-лейтенанта.
Недобрые вести пришли вчера с колчаковского фронта — войска Александра Васильевича были вынуждены отступить от Вятки — слишком крепким оказался этот орешек. И вообще, красные научились здорово воевать, стали сильным противником. К сильным противникам Миллер относился с уважением.
В темноте Миллер перекрестил себя, потом перекрестил серое пространство спальни:
— Господи, помоги Александру Васильевичу Колчаку!
* * *
Лебедев провёл миноноску через намывы и мели по высшему разряду — ни разу не скребнул дном, корабль прошёл в Онегу в идеальной тиши, под звук собственного двигателя, как под усыпляющий аккомпанемент толкового оркестра.
Арсюха, которого, несмотря на чудовищные фонари, украсившие его глаза, поставили на нос следить за фарватером — вдруг из серой шипящей воды выскочит камень, — раздвигал пальцами тяжёлые синие веки и вглядывался в воду, стараясь там что-нибудь разглядеть, но ничего не видел.
Речная вода смешивалась с морской, со дна поднималась грязь, клубилась, сворачивалась в ворохи, шибала моросью, вызывала невольный страх — вдруг сейчас в днище миноноски врежется какой-нибудь подводный клык, — и Арсюха невольно передёргивал плечами: тогда во всём обвинят его... Голова Арсюхина невольно, сама по себе втягивалась в плечи. Но проходило немного времени, и Арсюха с удивлением обнаруживал, что небо по-прежнему украшает красное плоское солнце, на которое больно смотреть, длинная клюквенная полоса — отблеск его — колышется на спокойной рябоватой воде, а миноноска на самом малом ходу ползёт дальше.
Безлюдный, серый, в странной запылённой зелени берег выглядел недобро.
Через час миноноска уже стояла у деревянных свай Онежского порта.
Сколько ни был Лебедев в Онеге, а изменений ни разу не заметил: всё те же лесопильные заводы, всё те же два широких деревянных проспекта, целящихся в море, — Соборный и Средний, влажные опилки на тротуарах, смешанные с песком, корабельная верфь и собор Святой Троицы с восьмиярусным куполом и острым шпилем, царапающим облака.
