Теперь, в своем замке из льдисто-белого гранита, окруженном черными вершинами, покрытыми ледником, где северные стены белеют под воздействием двукратного отражения полуночного солнца, Азордин размышлял над этими вопросами в тишине своего серебряного святилища. Комната была маленькая, холодная и глухая; она находилась в глубоком и лишенном окон подземелье крепости, робко освещенная крошечным огненным духом, съежившимся в ее центре, в семи футах над полом, чье страшное мерцание заставляло гладкие стены блестеть танцующим бледным светом. Прямо под этим жалким существом лежал огромный золотой сигил, украшенный линиями, более прямыми и ровными, чем могла бы вырезать рука смертного. Азордин, одетый в багровые одежды, не обращал внимания на глиф, — сидя на своем украшенном драгоценными камнями троне из орикалькума (орихалка), — установленный в глубокой нише в северной стене, который наполнял комнату своей темнотой, где он жил, как воплощение тени из нижнего мира. Все атрибуты его колдовства были спрятаны от глаз и жадных рук в подобных нишах в других семи стенах, защищенных заклятиями непроницаемости и невидимости, пока его команды не были отменены. Могущественный в своем колдовстве, безумно мудрый во всех запрещенных делах, Азордин был здесь хозяином. Но его мысли, когда они обращались к его ученице, все больше и больше брали над ним власть. Теперь его цитадель была пуста от всех других женщин; его знания пылились на серебряных полках; нечестивая руна перед ним молчала и была неподвижна; сам он был полуголодный из-за отсутствия нужной пищи. Зная все это с холодной оценкой, которая пережила его страсть, он понимал, что столкнулся с самой большой угрозой для своего существования.
Азордин поднял правую руку, пять ониксов ярко вспыхнули, и жалкий бес, который крутился и пресмыкался перед его троном, — светящийся шут перед императором ночи, — взревел, окруженный пламенем бездны, которое истекало неземным огнем из безжизненного сердца далекой звезды. С жадностью оно облизало серебряные стены языками чужого жара и с первичной яростью напало на темноту, окаймляющую ноги Азордина, где они касались зеркального пола; но изгнанный Альдебаран, рвущийся из своего тысячелетнего плена с помощью силы злого колдовства, остался на своем удушающем поводке. Он мог лишь беспомощно вопить о своей космической обители слабым голосом давно порабощенного огня, и тем самым выполнять первичную цель своей неестественной и кощунственной привязанности: невыразимый призыв слуг к своему хозяину.
