— Дайте слово сказать! — в первом ряду поднялась какая-то женщина.
— Жена, жена, помолчи, — удерживал ее бритый, с длинным лицом старик.
— Отстань! Ты всю жизнь молчишь — что вымолчал? Еще Мудрым прозываешься.
В ответ ей горохом рассыпался смех.
— Над чем это? — недоумевая спросил Лукашин, подсаживаясь к Федору Капитоновичу.
— Баловство наше… Софрон Игнатьевич до сорока лет холостяком жил, а тут взял да женился на молодой. Ну Мудрым и окрестили.
— Крой, Дарка, не бойся!
— И не боюсь, бабы! — разошлась Дарья. — У меня два сына на войне, да чтобы я боялась… Старшой-то, Алексей, в каждом письме спрашивает: как да что в колхозе, дорогие родители? А у нас хоть издохни на поле — все без толку. Как зачал ты, Харитон Иванович, подпруги подтягивать — дак чуру не знаешь. Бригадиров по номерам кличешь, а мы лошадей по имени зовем. А нашего брата, бабу, и вовсе за человека не считаешь… А где это слыхано, чтобы в мокреть пахать? Или мы до тебя не жили? Весь век соху из рук не выпускаем и с голоду не помирали. Ты об этом подумал?
— Слышишь? — бросил Лихачеву Лукашин. Он был очень доволен, что так вот сразу удалось вызвать на деловой разговор колхозниц.
Лихачев вскинул голову, рывком встал:
— Вы что, против партии? Тыл подрывать?
Невообразимый шум поднялся в клубе:
— Ты нас партией не стращай!
— Мы сами партия!
— Она, партия-то, так велит разговаривать с народом?
— Верно… как в другом Сэсэрэ живем…
— Дура… нету другого Сэсэрэ…
— Тише вы, очумели! — возвысил голос Федор Капитонович. — Глотку давно не драли.
— Не хотим тише!
— Громче, бабы!
— Это они в темноте наживаются, горло дерут… — зашептал, оправдываясь, Лихачев на ухо Лукашину. — А на свету ни одна не пикнет.
Лукашин встал:
— Базар, товарищи, нечего устраивать. Надо по-деловому, с пользой критиковать.
— А мы без критики — так скажем…
— Чего Харитона укрываете? — раскатисто бухнула из глубины зала Марфа Репишная.
Женщины будто этого и ждали — повскакали с мест, завопили:
— Не хотим Лихачева!
— Будет, натерпелись!
— Нам бы председателем-то с орденком который! — звонко выкрикнула Варвара и, мечтательно скосив горячий глаз на грудь Лукашина, подмигнула ему, как старому знакомому.
В лампе металось пламя, гул перекатывался под сводами старой церкви. Лукашин, вглядываясь в разъяренных, размахивающих руками женщин, струхнул. Нет, он этого не хотел. Райком его на это не уполномочивал. Он вспомнил слова заврайзо: «Анархии в колхозе много. Лихачев немного подтянул, но еще недостаточно. Помогите. Старый, опытный кадр. Номенклатура райкома…» И тут в один миг представились Лукашину все непоправимые последствия его непродуманной, через край хлестнувшей критики: срыв сева, невыполнение плана…
