У него тоже были густые кудри, усы и одухотворенное после пол-литра безумие в глазах. И очень странная особенность организма – я его несколько раз ударил тяжелым ботинком по лицу, а наутро у него не было ни одного синяка. И он вообще ничего не помнил и всё удивлялся, почему у него связаны руки? Фамилия у него была Прошкин, и она ему как-то очень шла.
– Мы больше в этот мир не попадем! – сказал мне адресно этот не вполне Довлатов.
Я даже не успел обрадоваться, хотя было чему. Лучше всего было бы, чтобы он не то что в этот мир, а в этот вагон больше не попадал. Смущало только это его «мы». Он смотрел на меня, я ждал продолжения его слов – и косился на сумку. Там могло быть что угодно, от топора до ящика для сбора пожертвований на сиротский приют.
– Не встретимся с друзьями за столом! – сказал он. С вызовом и нарастающим трагизмом.
«А что, если это террорист-смертник?» – подумал я.
Меня смущали его сандалии. Серые дешевые носки и сандалии. Это было слишком несерьезно для террориста. Но его лицо было не вполне славянским. А глаза горели каким-то нездоровым огоньком, предвестником беды.
– Цените ж каждое мгновенье! – воскликнул он.
Народ в вагоне был инертен. «Идиоты, – думал я. – Спят всю жизнь, с открытыми глазами. Так и погибнут, ничего не поняв».
– Его не встретишь никогда потом! – сказал не Довлатов.
И резко сунул руку в сумку.
Я похолодел. Сжался.
Он вытащил книгу и потряс ею над головой.
– Омар Хайям, таинственный поэт Востока! – Достал другую. – Марина Цветаева, трагическая поэтесса. Все по сто рублей.
Поднял сумку и пошел, трагически пошатываясь в такт электричке.
«Сволочь, – думал я. – Это ж надо было – так напугать Хайямом. Нет чтобы про молодую деву рубаи прочел. Или про вино».
Дверь в вагон снова открылась. Вошел еще один коробейник.
– Крымская лаванда! – выкрикнул он. – Настоящая крымская лаванда!
У меня в голове немедленно зазвучала мелодия. Проснулись от многолетнего сна Яак Йола и София Ротару.
Я умел играть эту песню на гитаре. В прошлой жизни. Когда мне было восемнадцать лет и все мои друзья были живы и молоды. Один из них уходил в армию, и на проводах мы пели про лаванду всю ночь. Только не про крымскую, а про горную. Пели – и хохотали как сумасшедшие.
Электрички я любил. Не так, как Венечка, но любил. Там всегда кипела жизнь. Даже если ехать на первой. И уж тем более – если на последней.
Хотя в последнее время все чаще выдвигался в Москву на машине.
