— где я ее, понятно, не искал, — разве менее был бы я уверен в том, что она существует? Чтобы усомниться в этом, нужно погасить светоч аналогии, то есть отказаться от разумного мышления вообще. И прошу вас заметить, что само слово этимология есть великое доказательство изумительной способности древних находить или принимать совершенные слова, ибо оно подразумевает, что всякое слово истинно, иначе говоря, вовсе не придумано произвольно. Ясный ум может сделать отсюда далеко идущие выводы. Исходя из уже известного в этой области, можно индуктивным путем доказать многое и для других случаев; неизвестное же, напротив, ничего, кроме неведения исследователя, не доказывает. Произвольно придуманное сочетание звуков никогда не выражало и не могло выразить ни одной идеи. И подобно тому, как мысль необходимо предшествует словам, которые суть не что иное, как ее физические знаки, так и слова, в свою очередь, предшествуют рождению всякого нового языка, который получает их вполне готовыми, а затем уже видоизменяет по своему вкусу.
>51>Гений каждого языка движется, словно живое существо, всюду выискивая для себя подходящий материал. В нашем языке, например, слово maison (дом) — по происхождению кельтское, palais (дворец) — латинское, basilique (базилика) — греческое, honnir (позорить) — германское, rabot (рубанок) — славянское,>52>>53 almanach (альманах) — арабское, sopha (софа) — еврейское." Как пришло все это к нам? Неважно, по крайней мере, сейчас: пока мне достаточно ясно вам доказать, что языки образуются только из других языков, которые они, подобно хищным животным, обыкновенно умерщвляют, чтобы доставить себе пищу. Так не будем же говорить ни о случае, ни об искусственных знаках Gallis, haec Philodemus ait>54>.>m Многое уразумеет во всем этом тот, кто как следует поразмыслит над первым моим замечанием, а именно: образование самых совершенных, глубоких и философских (во всем объеме этого термина) слов относится исключительно ко временам невежества и простоты. А в завершение этого важного уче-
ния следует добавить, что подобный дар словотворчества столь же неизбежно угасает по мере приближения к эпохе цивилизации и науки. Во всех нынешних писаниях на эту занимательную тему без конца высказываются пожелания о создании некоего философского языка — но при этом не знают и даже не догадываются, что самый философский на свете язык есть тот, в который философия вмешивалась менее всего. Двух мелочей недостает философии для того, чтобы создавать слова: разума, который их творит, и власти, которая вводит их в общее употребление. Встречает ли философия какой-то новый предмет — тут же начинает она рыться в словарях, выискивая какое-нибудь древнее или иностранное слово, — да только выходит это у нее почти всегда прескверно. Возьмем, например, слово монгольфьер — слово исконное и правильное, по крайней мере, в известном смысле. Я предпочитаю его слову аэростат, ученому термину, который решительно ничего мне не говорит: с таким же успехом и корабль можно было назвать гидростатом. Взгляните на это множество новых слов, заимствовавшихся в последние 20 лет из греческого по мере того как безумие и преступление испытывали в них нужду — почти все они образованы противно смыслу. К примеру, слово теофилантроп еще нелепее, чем обозначаемый им предмет; английский или немецкий школьник сумели бы сказать теоантропофил. Вы скажете: слово это сочинили жалкие людишки в бездарные времена, — но ведь и химическая номенклатура (а это, несомненно, творение просвещеннейших людей) открывается низкопробным солецизмом оксиген вместо окси-гон. Впрочем, даже не будучи химиком, я имею веские основания полагать, что все подобные слова исчезнут бесследно. Но и с точки зрения философии и грамматики нельзя было бы, пожалуй, и вообразить себе ничего более жалкого, если бы вслед за этими словами не явилась на свет номенклатура метрическая и не завоевала на вечные времена пальму первенства в варварстве.
