По традиции шли в клуб, как на гулянку. Шумной компанией, посреди улицы, с песнями. Так повелось с давних единоличных времен, когда Большие Пустоши делились на три конца: церковный, болотный, паромный. И каждый конец враждовал друг с другом. Не приведи, господи, тому, кто с болота, появиться в одиночку на гулянке у церкви, или с паромного — вдруг на болотном конце. И хоть давно нет былой вражды между разными концами деревни, и не на гулянках веселится молодежь, а на клубных вечерах, все же, прежде чем пойти в клуб, собираются одни у парома, другие у пожарной команды — и по-прежнему идут в клуб компанией девчонки и парни. Идут посреди улицы и поют громко, и шутят весело, а бывает и зло.
— Данька! А где твоя стиляжная рубашка? В обезьянах…
Это Игнашов задирает Тесова. Тесов в ответ корчит рожу, и оттого его подвижное лицо становится и впрямь похожим на обезьянье.
— Ого, Данька! Правда, до настоящей обезьяны тебе далеко, но ты молод — и у тебя все впереди.
— Но ты уже настоящая обезьяна, — ржет в ответ Тесов и в доказательство тычет кулаком в волосатую грудь Игнашова. — Ну чем не обезьяна?
— Не отрицаю, — соглашается Игнашов и сам еще больше распахивает рубашку. — Только не забудь, Данька, одного. Чтобы человек не вздумал отрицать свое прошлое, одним природа дала обезьяньи волосы, а другим обезьяньи мозги.
Они шли к клубу через всю деревню. Мимо окон, в которых шевелились занавески, мимо скамеек, на которых восседали большепустошцы. Ох уже эти шевелящиеся в окнах занавески! Сколько за ними скрывается любопытства, тайных взглядов, иронических усмешек. А скамейка у калитки? Нет лучшего места для деревенских пересудов. Тут можно не спеша всласть поговорить! О чем угодно и о ком угодно. И перекурить, и семечки погрызть. Летом — в холодке, весной — на солнышке. Так вот они какие, школяры! Скажи пожалуйста, остались в колхозе. Не ждали и не гадали. И даже первые кланялись.
— Здравствуй, Игорь. Поработал ныне?
— Маленько попахал.
Они представлялись всем новоселами, хотя и жили здесь от рождения. И многие пришли в клуб, чтобы поглядеть на них, словно никогда раньше не видели. Даже какие-то старухи полюбопытствовали. И, прежде чем войти в клуб, остановились на бывшей церковной паперти, истово перекрестились. Паперть есть паперть, независимо от того, что там дальше за воротами, клуб или церковь.
Большепустошцы разглядывали своих новых работников и говорили о них громко, не стесняясь:
