Даже здесь, в Акадии: мир окрест обалденный — океан, скалы, леса, озера, маяки и церкви, лани и луны, лобстеры и поповеры, — а мы? А не так, что эти вспышки ревности и отчаяния суть рецидивы далекой нашей юности и по-любому молодят Анонима Пилигримова и его жену Елену Несчастливцеву?
Да, Аноним Пилигримов?
Ах, Аноним Пилигримов, зря все-таки я дал тебе слово в моей, соловьевской прозе. Как ты смеешь катить бочку компры на мою невинную Лену Клепикову? Мало того, что наговариваешь на нее, так и на меня тоже — путем сознательного самонаговора и нарочитого самооговора художества ради, как тонко замечает Надя Кожевникова о прозе Владимира Соловьева, утверждая, что мне все равно не удается оболгать самого себя:
Потому что натура автора, его природа в текстах всегда просачивается, и у вас, конечно, тоже. Вы целомудренны, доверчивы и застенчивы, уж не обижайтесь, вы редкий в наше время однолюб, и Лена, ваша на всю жизнь избранница, и счастлива, и обременена такой пылкой страстью. Тут вы безусловный лидер и мало с кем сравнимый образец преданности семейным добродетелям.
Ну, что скажешь, Аноним Пилигримов, клеветник и доносчик? Это о нас с тобой и нашей общей, на двоих, гёрле Лене Клепиковой. Даже если только половина из того, что Надя написала нам на ФБ, верна, тебе надо сглотнуть обратно всю свою словесную блевотину. И мне тоже: мало того что разоткровенничался в «Трех евреях», так еще оговорил себя, а теперь вот — «всей правде обо мне прошу не верить». Шутка, хотя и она может быть против меня использована каким-нибудь соловьевое*ом. Так же, как ты теперь используешь самооговор Лены «последняя дрянь», хоть той же природы, что самоедство Владимира Соловьева в его горячечной питерской исповеди. Типун тебе на язык, Аноним Пилигримов! Кляп тебе в рот! Будь проклят!
Увы, это как загнать джинна обратно в бутылку.
— А почему она истерит и подъе*ывает нас по любому поводу — и без оного? — огрызается злопамятный Аноним Пилигримов.
— Например?
— Сколько угодно! Вот…
— Кому ты нужен?
— Сам себе.
— Ты — никто.
— Это мой псевдоним. Настоящее имя — Улисс.
Мимо, хоть и кончала классическое отделение. Не делать же мне в разговоре сноску о знакомстве Циклопа с Одиссеем, как делаю здесь.
Или Аноним в самом деле впал в ничтожество, застряв, зациклившись на ревности? Или это ничтожит его, чтобы уничтожить? Гнев предпочтительней печали, а что у него? Обида стала горлом.
— I’m Nobody. — И тут же уточняет: — Это не я, а Эмили Дикинсон. Зато у меня мания величия и комплекс неполноценности отлично ладят друг с другом. В отличие от нас с тобой. Увы, снова мимо.
