— Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?
Отец Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился:
— Теперь я тебя понимаю, своим языком говоришь. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм!
— Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут, — задергался как на шарнирах Хрисанф.
— Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского.
— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути, на большевиков ориентир держал.
— Что ты понимаешь, Хрисанф, в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсэсовцы зад себе давали подтирать. Прости ты меня, господи, Христа ради! И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.
— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил. Ты-то зад не лижешь?
— Мы с государством в мире должны жить, — не обратил внимания на колкость отец Иннокентий. — Нас, священников, единицы остались, кто при немцах не кадил противу Советов, потому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.
— Больно много знаешь! — с сорвавшейся хрипотцой подхватил Хрисанф. — До какой срамоты дожил батюшка-наставник, в проповеди на большевистские выборы кличет прихожан. Ты в партию ихнюю не вступил?
— Православная церковь, юродствующий Хрисанф, всю войну молилась и призывала паству к разгрому фашистов. Молебен отслужила ликующий повсеместно в честь правой победы славного оружия. Где Сикорский со своим незаконнорожденным детищем — УАПЦ, этой духовной повивальной бабкой оуновцев? Где? С чужеродными ушли в сторону Ватикана без паствы. А Волынь спокон веку была православной, незачем ее обманом разбавлять униатством, ушлым приемом склонять к католицизму. Не понять тебе этого, Хрисанф, для тебя нынче азы и буки животными померещатся, абы их прирезать. Умственный потолок твой ограниченный и тот рухнул. Озверел ты.
— Пошли-ка, я вразумлю тебя, как и что понимаю, — чуть было не вынул пистолет Хрисанф, но вовремя увидел при входе в храм церковного старосту, тихо и властно повторил: — Пойдем!
