— Да…
— Длинно. Да и ханов давно нет. Будешь у нас просто Али. Ну, как?
— Харашо, товарищ майор! — радостно ответил Алихан.
— Подсоединил? Проверь живо.
— Харашо — жива, жива, товарищ майор! — Он чувствовал, что майор смеется глазами, хотя голос был строгий.
И некоторые офицеры — краем он подметил и это — тоже улыбнулись. Но дружелюбно улыбнулись. Сонин — тот никогда не улыбался. А ведь этим старшим офицерам, думал Алихан, принадлежало здесь все, даже сам Сонин.
У лейтенанта Сонина было сердито обиженное лицо, когда вечером он сказал:
— Хартумов! Забирай свои манатки и перебирайся в штаб. В оперотдел. Приказ начштаба.
— Манатки? — спросил Алихан, вставая. Ребята засмеялись.
— Тихо! — прикрикнул Сонин. — Ну, вещи свои, вещмешок, автомат, все.
Штабной «студебеккер» стоял в луже возле дома с вербами. Из дома носили ящики.
— Тебе кого?
— Хартумов явился… Рядовой Хартумов, приказ есть, явился…
— А! Клади барахло, подсобляй. Ну, берись!
Рычал мотор, под тентом качались офицерские плечи, скаты хрустели по вечернему заморозку, дуло леденило колени. Алихан боялся пошевелиться, чтобы не толкнуть офицера справа. Через два часа пальцы в сапогах отмерли, точно отвалились, посинели губы.
— Споем, робята?! — сказала спина в полушубке окающим голосом.
— Завоем як бисы! — ответил смешливый тенорок.
— А Ивлев где?
— В Ровно.
— Ровно еще не взяли. Взяли, но не очистили.
— Будет трепаться-то…
— Замерз, Али? — спросила спина в полушубке, повернулась, из-за поднятого ворота смотрел серый выпуклый глаз.
— Нет, замер-еу-еуть — нет…
— Молчи! Синий, как слива. На, накройся, герой! — Майор вытащил из-под себя плащ-палатку, набросил на плечи. — Слушай команду! — хрипло закричал он, поводя носом: — За-пе-вай!
Капитан Ткаченко вскочил, толкнув Алихана, притопнул, завел веселым тенором:
Зять на теще капусту возил,
Молоду жену в пристяжке водил!
Хор грянул простуженно, но истово:
Калинка-малинка моя,
В саду ягода малинка моя!
Ткаченко свистал, притоптывал, играли ямочки на щеках. Алихан тоже притоптывал, улыбался застывшими губами, становилось жарче, заныл нестерпимо палец на ноге, потом другие налились игольчатой болью, стали отходить. «Жить можно!» — как говорит майор. Бросает в борт, еще раз бросает, на отшибе в синих сумерках догорают стропила, по опушке в сосняке прячутся танки. Жить можно!
— Вы-ле-зай!
Наслаждение тепла. Зевота в черной избе, пропахшей луком, копотью, свекольным самогоном. Не двигаться. Сидеть, прислонясь к стене. Закрыть глаза, слушать ломоту в суставах, жар в щеках; набухают веки, отекают кисти рук, тоненький озноб крадется с половиц. Спать бы, спать…
