Алихан открыл глаза. Они спали в хлеву, в соломе. Бревна в пазах заиндевели, в рассветной мгле храпели комки людей. Он не шевелился, чтобы не вспугнуть привкус горного снега.
* * *
К передовой шли своим ходом, кабельные катушки, палатки, рации везли на подводах. Все зябло — ноги, пальцы, живот. Небритый ездовой поплевывал, помахивал, телегу заваливало, встряхивало в колеях. Иногда тяжко вздрагивал горизонт, в низкой облачности мигали желтые зарницы.
— Это фронт, папаша? — Алихан выучил это слово — «папаша», хорошее слово.
— Это бомбять гдей-то, парнишко. Далече… — Ездовой утерся равнодушно.
— А ты… Ты там был? — Смотрели на ездового с отчаянным любопытством южные глаза.
— Бывали мы повсюдучко… В гражданскую фронт проишачил. Под Царицыном. Ясно, парнишко? Вон там и отметили. — Ездовой отогнул воротник — на морщинистой грязной шее лиловел плоский шрам. Шрам уходил под засаленные волосы. Ездовой поправил шапку, стегнул кобылу под пузо, сплюнул далеко на дорогу.
На другой день, когда ехали мимо обгорелых кирпичных развалин, уже весь горизонт перекатывался пустыми железными бочками.
— Это фронт, папаша?
— Это — свадьба Маланьина! — сердито сказал ездовой и сдвинул ушанку, освободив ухо. — Постой-кась! — Он прислушался, поправил шапку, крепко крякнул. — Оборону держат… Замерз, Алиханка? Слазь, южные твои кишки, пробегись!
Алихан бежал перед подводой, смеясь, сапоги соскальзывали, зарывались в грязный снег, из смугло-румяного рта белели зубы.
— Эй! Али! — кричали ребята из обоза. — Запрягись — прокати!
— Давай, давай! — кричал он, захлебываясь. Сейчас он видел одни веселые лица. Сейчас все на миг стали своими, хотя он коверкает слова и брезгует свининой. Он запыхался и подождал подводу.
— Влазь, Алешка, — сказал ездовой. — Нам ище тянуть и тянуть, мать их в доску!..
В деревне возле соснового редколесья стоял штаб дивизии. У края поля в отбитых немецких землянках воняло тряпьем, мятными леденцами. В желтом круге коптилки кривился рот Сонина:
— Спицын, Сергеев, Чивадзе — тянуть линию. К сельсовету — с вербами дом. Хартумов, ты вот, Али — в двенадцать ноль-ноль туда с аппаратом. В оперотдел.
Алихан угревался в темноте на полу. Завтра он все равно смажет сапоги и подошьет свежий подворотничок. Он засыпал, повторяя, заучивая: «Рядовой Хартумов. Ря-до-вой… В распоря-же-ние явился… Начальник… оперотдел… Майору, аппарат, связь есть, Соловей, соловей! Я — граната. Связь есть?»
Он лежал между Гомзяковым и Петькой Рассудовым. Спина Гомзякова согревала спину через две шинели. Спина мерно вздымалась и опадала. Где-то постукивали зенитки, жужжал и прерывался высотный разведчик — «рама», тоненько храпел Сонин в желтом круге за столом. Он спал, положив голову на сгиб локтя. «В двенадцать ноль-ноль», — вспомнил Алихан и разжал пальцы — погрузился вниз, в сон.
