Было темно, за окном еле светилось снежное небо, круглая печь чернела под потолок, кто-то закашлялся со стоном, смолк. Ваня присел на корточки, открыл чугунную дверцу. Красный жар хлынул в лицо, язычки плясали в глазах, голову прогревало до самого дна.
— Торфом топите? — спросил с ближней койки пожилой мужичок. Он один не спал; огневым отсветом доставало до его серой щетины, высвечивало слезящийся довольный глаз.
Ваня не ответил.
— Торфом — хорошо, — говорил мужичок, — но дровами-то — получше, подомашней будет. Наколешь смолья, подпалишь — и пошло! Так, солдат?
— Да, — сказал Ваня, не оборачиваясь. Раненый смотрел с подушки в печной жар, желтели отсветы на белках глаз, а за ними проступали туманные провалы души. Они осветились хрустально в бесплотном пару лица, а потом — потухли. Это че-ло-век.
— А чего тебя тут положили? — спросил Ваня.
— А где ж еще? Война! Все забито.
— И вон их тоже, — задумчиво сказал Ваня. Сквозь печное тепло все сквозило откуда-то холодком чьей-то боли, он щурился от этого. — Много вас привезли…
— Двадцать восемь только тяжелых, — подтвердил раненый. — Война!
Жар в печке будто прислушался, стих на миг и опять загудел, затягивая в малиновую пещеру. Время опять куда-то пропало.
— А что это — война? — спросил Ваня.
Раненый с трудом повернул шею, вгляделся, с хрустом потер щеку.
— Аль не нюхал? — спросил он насмешливо. Ваня промолчал. В его стриженой голове, во лбу, в мутноватых глазах просвечивало бледное терпение долгой постельной болезни. Раненый еще раз вгляделся в него.
— Война, брат, не мать родна. Ты сам-то откуда?
— Не помню.
— Из беспризорных, значит? Тебя куда задело? Где? Меня на Втором Украинском. Под самым этим Дрезденом. Вишь — была и нету! — Он пошевелил под одеялом культей правой ноги.
— Я вот — печи топлю… — сказал Ваня, робея.
— Вижу, парень. — Мужичок помолчал. — Закурить бы как? А?
— Я сестру позову. Как проснется, так позову.
— Зачем сестру. Завернуть бы достал. Ты что — не курящий?
Ваня встал. Ему хотелось уйти, но огонь еще не отпускал — надо было, чтобы все угли прогорели. В черно-желтом гудении змеились волосы, падающие церкви, лошади, птицы, бегущие в дыму человечки. А потом — опять малиновый обвал углей и вновь мерцанье и грустных и жестоких глаз, тлеющих в пещерной тьме безымянного времени.
— А что это — война? — переспросил он с тихим упорством.
Раненый мужичок отвалился на подушку, потянул на нос одеяло.
— Ты уж лучше правда поди сестру позови, — сказал он.
