Анну шатнуло, ей хотелось крикнуть: «Я жива!», и она смолчала не из страха перед разоблачением (это, похоже, здесь никого не волнует), а из-за сомнения… От головной боли она плохо слышала и нетвёрдо держалась на ногах. Заметив на земле длинную палку, подняла её и сделала своим посохом, напугав в первый момент робкую Лизу.
Лес оборвался крутым косогором, глубокой пропастью, по дну которой текла бледно-зелёная река. Для путниц с края на край тянулся каменный мост — чёрная арка над водой. На нём стояла та похожая на испанку девушка, чуть не снёсшая Анне голову с плеч. Она смотрела вниз, обхватив саму себя за плечи, и вдруг закричала так, что всё каменное русло загудело эхом: «Я не виновата!!!», и чёрной кометой полетела вниз. Анна увидела, как вода уносит пятно — будто пролитую нефть, растворяя его в себе.
— Господи! Какой ужас! — прошептала Лиза.
Анна села у обрыва, согнув и притянув к груди колени. Слёзы жгли её рану, и от этого ещё сильней хотелось плакать. Она осторожно, но с невольным стоном ощупала, разгладила щёку. «Я боюсь идти по этому мосту! — ныла спутница, — У меня голова закружится!».
— Посиди здесь; привыкнем к высоте — двинемся дальше.
Глава XXXIII. В которой Эжен спорит и соглашается
Эжену снился покос на лугу, заросшем сумасшедшими лиловыми и синими гладиолусами, мандрагорами в виде клетчатых арбузов, длинными шелковистыми зелёными волосами, нравящимися больше всякий раскидистых фуксий и алых астериксов. «Я не буду! — кричал Эжен отцу, тучному, хмурому усачу, — Это же Тюильри!» «Наплевать!» — отрезал старший барон, яростно маша орудием; цветочные головки и обрубки мякоти взлетали ввысь. «Никто на тебя не глядит». Поблизости граф де Марсе обирал ягоды с шиповника; на его жёлтые перчатки было страшно смотреть. Мимо пробежало стадо розовых баранов, за ними степенно проследовали коровы…
Тут Эжена отозвало мерцание утра, он резко сел и припал спиной к каминному косяку, всё ещё видя на фоне стены, обшитой в черноту заморённой рейкой, седые стога и квадратную спину родителя, маятник косы и снежные россыпи лепестков.
— Странно, удивительно, но, возможно в этом есть удручающая закономерность человеческой природы, — произнёс Рафаэль из дверной проруби, — Доброта порой не уживается с чувством прекрасного, и всё же — вы, весь вчерашний вечер упивавшийся Байроном, — как смогли положить эту потрясающую книгу ((книгу про Мельмота, которую Рафаэль прижимал к груди)) — в сортире!?
