Пока сидел, тренировался разговаривать, получалось не очень, приходилось тянуть гласные, но получше чем вчера. За дверью зазвенели ключи и вошел доктор с Максимычем, который нес миску с баландой и кружку с чаем.
— Здравствуйте, я вижу вы уже поднимаетесь, голова не кружится, не тошнит? — засыпал меня вопросами доктор.
— Кружиится, тоошниит, — я решил не разочаровывать доктора, у меня все-таки травма головы и по идее должно быть сотрясение.
— Ну, за ночь вспомнили что-нибудь? — спросил доктор, опять заглядывая мне в глаза.
— Неет, не вспооомнил, — и тут же спросил.
— Каакой сейчас гоод, как меня зовут? — а эта жаба в айболитовском халате меня проигнорировал и, достав медицинский молоточек, стал водить перед моими глазами вверх-вниз, влево-вправо, пробурчав что-то про себя, спросил.
— Что ты помнишь последнее?
Ах, ты так, ну ладно.
— Моолния, вспыышка и Максимыч пытается напоиить меняя водой, вот и все.
— А родителей, друзей, сослуживцев, девушку, школу, наконец?
— Неет, неекого нее помню, ни лиц, ни иимен. Дооктор, почему я в тююрьме, как мееня зовут, какой сейчас гоод.
Эта дрянь в белом халате меня опять проигнорировала.
— Ну, во-первых, гражданин доктор, а во-вторых, раз вы уже встаете, начинайте ходить по палате вдоль стеночки и в следующий раз я думаю, вы встретите меня одетым. Вопросы есть, нет, до свидания – встав, подошел к двери постучал, махнул рукой Максимычу и, как только дверь открылась, сразу вышел.
АХРЕНЕТЬ. Эта сука полностью меня игнорировала, но он спросил, помню ли я сослуживцев – значит я служил. Поднявшись с кровати, я поковылял к умывальнику и, в окрашенной розовым воде, начал себя разглядывать. Что я там увидел? Да почти ничего – лицо с заплывшими глазами и опухшими губами, без определения возраста, с короткой стрижкой. Да-а, я непонятного возраста, военный, нахожусь в тюрьме и ко мне применили физическое воздействие.[3] Ладно, пойду завтракать, в тюрьме ведь как – поел не поел, а посуду сдавать придется, затем займусь постирушкой.
Прошло два дня за это время ко мне никто не заходил, еду давали через кормушку, параша не выносилась, я же стал нормально ходить, говорить, чувствовать свое новое тело, синяки на мне начали желтеть, опухоль на лице и теле спадать, все было хорошо, если бы не было так плохо. Где-то после обеда открылась дверь и я наконец услышал свою новую фамилию.
— Чуйко, без вещей на выход и пошевеливайся.
Голому собраться только подпоясаться, поэтому я немедля пошел, нет, пошаркал (я ведь болен и должен оставаться больным как можно дольше, пока все не прояснится) к дверям.
