Он, видимо, стыдился и ответил не сразу:
«Я — наемный воин и в замке в первый раз. Я родом из далекой страны, где вода горных ручьев так же прозрачна, как здесь, в бассейне. Я давно не видел такой воды, и мне захотелось окунуться в нее, чтобы лучше вспомнить о родине».
И снова замолчал.
Луна поднялась еще выше, остановилась над башней и осветила все его тело, крепкое и стройное.
Она долго расспрашивала о его стране и узнала, что он очень беден и что родители его уже умерли от тоски по нем.
«Что же заставило тебя бросить их?» — спросила герцогиня.
И он рассказал про тяжкие лишения нужды там, дома, и про то, как хотел вернуться с деньгами, чтобы помочь матери, и про то, что его возлюбленная успела выйти замуж за другого. Теперь он совсем один.
И, когда по его смуглой щеке скатилась слеза, она подошла ближе и вытерла ее своей рукой.
«Госпожа», — сказал он, — «я не знаю, кто вы, завтра я снова уйду в поход, но да хранит вас Бог за вашу ласку. У меня много было горя и совсем не было радости; теперь я буду радоваться, вспоминая вас. А мое имя — Петр».
И, забыв о своей наготе, взял ее за руки, слегка притянул к себе и поцеловал пальцы.
И ей самой сделалось радостно и светло, и она не противилась, когда он снял с нее легкие одежды и, взяв на руки, понес в темное место, куда луна не роняла своих лучей.
Он ласкал ее на ложе из мягких пахучих трав и первый назвал ее «Сосудом светлой радости».
Блаженный Мартин в своих стихах, посвященных святой Елизавете, так описывает это событие:
«В тот миг словно меч архангела Гавриила рассек ее утробу, и звезды задрожали у самых ресниц ее. И в чистейшей слезе отразилась луна и свет звезд».
Наутро же, получив отказ на свое предложение, граф Фома показал придворным, что и он умеет гневаться. Во дворе замка семи знатным баронам, со времени мятежа бывшим в заточении, отрубили головы.
* * *
В то лето страшная проказа покарала жителей страны. По улицам города нельзя было ходить, так велико было зловоние, исходившее от трупов и от живых, бродивших меж трупами. По ночам вой псов заглушал оклики часовых, стерегших замок от заразы, которую мог занести кто-либо.
В ту пору граф издал приказ, грозивший смертной казнью всякому, кто осмелился бы подойти к стенам замка ближе, чем на три тысячи шагов; запретил здоровым оказывать помощь больным во избежание заразы и всем прокаженным повелел уйти из города в глухие места, где нет людей.
Великий плач стоял тогда в городе, ибо мужьям приходилось бросать жен, родителям детей и невесте жениха.
