. Кажется, будто в этом месте Адорно переполняют нежные сыновние чувства к своим любимым родителям, когда он сравнивает их с тем, что пришло им на смену, – с институтами социального контроля, учрежденными нацистами.
Патологическое здоровье? Возведенный в норму инфантилизм? Здесь трудно не вспомнить о гитлерюгенде в укороченных штанах или об эстетическом фашизме прекрасного тела у Лени Рифеншталь. К тому времени, когда Адорно написал эти строки, его тетя Агата уже умерла, а Оскар и Мария, во многом благодаря его собственным усилиям, позволившим вызволить их из нацистской Германии, жили в Нью-Йорке. Они служили напоминанием об идиллическом детстве и о мире, существовавшем до нацистов. Заголовок этого фрагмента, «Скамейка, поросшая травой», отсылает к известной немецкой песне: «Лучшее место в мире для меня – / поросшая травой скамейка у родительской могилы». Сыновняя благодарность победила эдипов конфликт. «Одно из наиболее символичных нацистских злодеяний, – писал Адорно, – убийство глубоких стариков. В такой обстановке возникает запоздалое, осознанное взаимопонимание с родителями, похожее на то, что устанавливается между приговоренными узниками, только сейчас оно омрачено страхом, что мы, бессильные сами, теперь не сможем позаботиться о них так же хорошо, как они о нас в то время, когда еще что-то могли»{117}.
В подобных обстоятельствах мы, наверное, сможем простить Адорно защиту того, что раньше представлялось бастионом патриархата, машиной, обращающей детей в работников для капиталистов: защиту семьи. Он полагал, что семья теперь была совсем не тем институтом, против которого стоит поднимать бунт. Теперь она сама стала местом сопротивления тоталитарному обществу.
«Вместе с семьей уходит, хотя сама система продолжает существовать, не только самый действенный проводник интересов буржуазии, но также и сопротивление, которое хотя и подавляло индивида, в то же время усиливало и даже формировало его. Гибель семьи парализует силы сопротивления. Наступающий коллективистский порядок являет собой пародию на порядок бесклассовый: он отнимает у буржуа Утопию, некогда питавшуюся материнской любовью»{118}.
Это упоминание о материнской любви полезно. Оно отсылает не только к потерянному детскому раю Адорно, но и к описываемой Фроммом допатриархальной, докапиталистической утопии. Сможет ли человечество когда-либо реализовать ее? Она либо невозможна, либо космические расстояния отделяют нас от нее. Жизнь же была задачей, требовавшей куда больше труда и интеллекта по сравнению с утопическими грезами. Вот что пишет биограф Адорно: «Надежды Адорно прожить в человечном мире, основанном на взаимном уважении и солидарности, в течение всей его жизни регулярно расстраивались, и он никогда не оказывался подготовлен к встрече с возможной утратой иллюзий. Его мысль, напротив, с самого начала находилась под влиянием ощутимой необходимости встретить реальность лицом к лицу, без иллюзий, в полном осознании налагаемых ею ограничений»
