Подумал он о сыне, и весело у него стало на душе.
— Здоров будь, борода цыганская! — услышал задумавшийся Антип хрипловатый, глухой голос.
У калитки стоял Ванька, по прозвищу Голый, насмешливо глядя на Антипа черными глазками, злыми, как у рыси.
— Здорово! — ответил приветливо Антип. Привык он к Ваньке, перестал пугаться мрачной разбойной рожи, огненной бороды и темных слов. Привык, а впервой захолонуло сердце, как привели его, нещадно ободранного кнутом, в кузню и велели смирно работать. А на руках-то, на запястьях, — рубцы: видно, кожа была содрана железами. Слух ходил, что он воевал против царя в войске Ивашки Болотникова, пока их всех не схватили в городе Туле, оттого и поизмывались над ним палачи.
— Дай, думаю, навещу соседа, — захрипел Иван, откашливаясь, и сплюнул под ноги, — может, добрую весть какую скажет.
Он вошел в калитку, присел на бревно рядом с Антипом.
— Да какие вести? Живем помаленьку. Вот только в Москве неспокойно. Но царь-батюшка в обиду не даст — защитит, порядок наведет.
— А какой царь-то тебя защитит? — ухмыльнулся Ванька Голый.
Антип нахмурился.
— У нас один царь — Василий Иванович Шуйский.
— А в Тушине, возле Москвы, кто? Он себя тоже царем величает, сыном Ивана Грозного, Димитрием.
— Не дури, Иван, опасно говоришь. Тушинский вор — самозванец, никакой он не Димитрий, и все иные тоже самозванцы.
— Вот теперь понятно стало, — продолжал балагурить Ванька Голый. — А то, признаться, в царях я запутался: за три года на московском престоле как раз три царя поменялось — трудно запомнить.
Дверь избы скрипнула, на крыльце показался Миша.
— Батя, — позвал он молодым баском, — ты где?
— А вот и отрок молодой, — сказал Ванька. — Иди посиди с нами. — Достал кисет, трубку, оглянувшись вокруг, не подглядывает ли кто, набил ее табаком.
Антип и Мишка с изумлением выпучили глаза на дерзкого преступника, осмелившегося средь бела дня жечь табак.
— Ваня, побойся бога! — Антип вскочил с бревна, подступил к соседу. — Ведь грех, а увидят — беды не оберешься.
Иван сунул в рот трубку, достал огниво, разжег огонь, закурил.
— Грех, говоришь? — спросил он. — У меня, брат, грехов накопилось поболе, чем золота в Троицком монастыре. В раю мне все равно не бывать, грешен и не раскаялся, так хошь на земле погуляю всласть. — Он дунул дымом в раскрытый Мишкин рот, и парень судорожно закашлял, на глазах выступили слезы.
Табак был под строжайшим запретом, торговать им не велено под страхом церковного проклятья и судебного преследования, но царские целовальники, продавцы в питейных заведениях, обычно одной рукой сбывали царское вино для казны, а другой — табак — для своей мошны.
