Хрюшон поднимается. Куда это он? Собирается спуститься в туалет? Нет, ой, идет ко мне. Я торопливо, однако не халтуря, складываю салфетки. Что ему еще надо? Прямо за моей спиной сидят две пожилые женщины, лопочут и перешептываются такими тихими и слабенькими голосами, что их шепот переходит в присвист. Они обмениваются нескончаемым свистящим потоком полуправд, и одна из них издает такие пронзительные звуки, что каждый раз, как она произносит стресс или сострадание, мои барабанные перепонки режет словно скальпелем.
– Простите, разрешите задать вам вопрос? – мягко произносит Хрюшон.
– Чего изволите?
– Я тут вот что подумал, – говорит Хрюшон. – Этот Том Селлерс, он еще часто сидит за соседним столиком; вы с ним знакомы? Он ведь вроде слывет знатоком?
– Вы позволите, я должен ненадолго отлучиться, – говорю я, окидывая головы обедающих диким взглядом. И надо же, как по заказу, словно рассчитав секунды с точностью комического актера, вдова покойного счетовода Книпшильда легонько машет мне рукой, показывая, что желает рассчитаться.
– Нет, вы послушайте, я вас не задержу, – говорит Хрюшон.
– Господин Грэхем, извините, пожалуйста, но это не может подождать? – я верчусь как уж на сковородке. – Мне необходимо обслужить вдову Книпшильд. Она торопится. Вы же понимаете, возраст.
При чем тут возраст? Что это я такое несу?
– Ну раз так, конечно, – говорит Хрюшон, улыбаясь мне крупно-буржуазной улыбкой, с той только оговоркой, что в нашей стране все что угодно можно назвать буржуазным. Мы, гиперчувствительные, улавливаем малейшую неверную нотку в той интонации, которой говоривший намеревался сигнализировать свое отношение к сказанному. Возможно, несправедливо было бы характеризовать Хрюшона как ловкача, но сейчас я ощущаю в нем некий налет ловкачества. Что он имеет в виду, говоря «конечно»? А Селлерс? Зачем ему нужен Селлерс?
Вдова Книпшильд, как это с ней часто бывает, положила рядом с тарелкой раскрытую книгу. Читает страницу за страницей. Внезапно появляются две ухоженные руки, берут тарелку и уносят ее. Старушка не сводит глаз с книги, под этим углом ей видно только, как на краю поля зрения появляются руки. Руки, уносящие вещи. Утаскивающие со стола рюмку и салфетку. Это мои руки. Это я. Благодаря мне посуда и еда появляются и исчезают, притом что я остаюсь незамеченным.
– Сию секунду принесу счет, госпожа Книпшильд, – говорю я.
Вдова Книпшильд умяла порцию фуагра. Она уписывает фуагра за милую душу. Она не постоит и за тем, чтобы заказать два блюда из фуагра подряд. Сначала террин, а потом еще пару ломтей обжаренной фуагра. А к этому следует подать яблоко, да на яблоке еще и звездочку аниса. Время от времени требуется еще и нашпиговать его карамельной крошкой. И не успеешь оглянуться, как печень гуся уже запивается крепленым вином, изготовленным из сока винограда, произрастающего в тесной и глубокой долине реки Дору, и на этикетке должно быть напечатано «Порту». А если на этикетке не напечатано «Порту», то напиток этот не годится в качестве средства для запивания печени гуся. Для вдовы Книпшильд не годится. В кулинарии она сечет как бритвенное лезвие, или, скажем, как нож шун, но в том, что касается пользования банковскими картами и терминалами, она не столь сильна. Карту вставляет чипом назад, магнитная полоса стерлась; бледными до голубизны пальцами бабы Яги она долго роется в портмоне, потому что где-то на дне валяется бумажка со всеми пин-кодами – но обозначения кодов тоже, уверяет она, «закодированы». Благодаря этому у меня высвобождается время, чтобы окинуть зал взглядом, и поскольку я с точностью до миллиметра изучил здесь расстояния между объектами и их взаиморасположение, я знаю, что обзор под углом около 110 градусов влево позволит мне наблюдать Даму-детку в три четверти профиля сзади. Таким образом я смогу разглядывать ее, а она меня видеть не будет. Под этим скошенным углом Блез неожиданно кажется похожим на Даму-детку. Возможно, это происходит из-за того, что я так сильно выворачиваю глазные яблоки. А теперь оба они похожи на Хрюшона. Словно смотришь в волшебное зеркало. Дама-детка сейчас совершенно абстрактна. Я мигаю. Они веселятся за своим столиком. Хрюшон смеется громко и раскатисто, своим смехом он всегда перекрывает смех всех остальных, его смех выделяется на фоне их смеха и вызывает дополнительный смех, его смех порождает смех и длит коллективные раскаты смеха несколько долее, чем они бы длились без него. Блез Энгельберт смеется более грубым и зычным смехом, такого типа смех часто присущ лицам, занимающим высокое положение в обществе. Раскаты его «хохота» возводят колоннаду под Хрюшоновым архитравом, если можно так выразиться.
