– Что, прокисло? – спрашивает Шеф-бар. Открывает «стравеккио» и нюхает. Я стою рядом, пошатываясь и не переставая качать головой. На скулах гуляют желваки.
* * *
– Кто она такая? – спрашиваю я шепотом, наклонившись к самому ее уху словно подхалим.
– Ну что тебе сказать… – Шеф-бар напускает на себя вид знатока. – Можно попробовать вычислить.
– Давай попробуем.
Она поднимает в воздух три изящных пальца без маникюра и крепко, аж за ушами трещит, задумывается.
– Я так думаю, Грэхем разменял уже седьмой десяток. А девушке сколько лет может быть? Двадцать? Тридцать? Вряд ли ей больше тридцати пяти. Этого не может быть. Но и не меньше двадцати. Или меньше? Семнадцать-восемнадцать? Нет. Все двадцать, не меньше. Ни фига она, чуть не сказала я, не подросток. Я бы ей дала тридцатник. Но это трудно определить. Ты и сам видишь, возрастные этикетки отскакивают от ее лица, как вода от головки сливочного масла.
– Да уж точно, – говорю я.
– Дочери Грэхема хорошо за тридцать, и она учится в Лондоне, это нам известно. Это не она.
– Не она.
– У нее нет детей в возрасте около двадцати.
– Нет.
– У Блеза, насколько известно, детей нет, а внуков и подавно. Ему максимум полтинник.
– Может, она его падчерица? Дочка Катарины от другого мужчины?
– Нет, у Катарины сын. И посмотри, как они себя держат. Они не родственники.
– Я заметил, – говорю я.
Шеф-бар то покрутит в пальцах ручной пресс для эспрессо, то взвесит его на ладони, ровно на уровне пряжки на поясе. Взгляд ее направлен куда-то за горизонт. Я жду, что последует дальше.
– Кто-то сказал, – говорит она, – что война – это самая разумная форма иррациональности.
– Серьезно?
– Ну, это было сто лет назад…
– Здесь есть о чем задуматься, – говорю я.
– Это мне приходит в голову, когда я смотрю на нашу девушку.
– А.
– Что-то в ней есть подстрекательское, не то чтобы прямо-таки подстрекающее к войне, но подзуживающее, возбуждающее.
– Да, есть о чем поразмыслить…
– Определенно.
– А конкретнее?
– Я обратила внимание на одну забавную деталь, – говорит Шеф-бар.
– Расскажи.
– У декоративных дам редко бывают прозвища. Представительских дам зовут как-нибудь на манер Жасмин, Каролина, Дженнифер, Камерон, Миа, Билли, Синди, Фланнери, Мира. А у этой есть прозвище.
– Да что ты?
– Ее называют Злоты. Имя-то у нее, собственно, другое, но называют ее Злоты.
– Шутишь.
– Нет, я сама слышала.
– Но кто она такая?
– Не все сразу. Будь паинькой.
* * *
Шеф-бар подмигивает мне и говорит «будь паинькой». Это чересчур. Ей надо успокоиться. Нельзя бросаться такими намеками. Я беру в руку тряпку, не нужную мне сейчас. Смотрю на щетку для крошек. Я на кухню собирался? Надо было добавить «стравеккио»? Внезапно ощущаю легкое головокружение. Или нет, пожалуй, это не головокружение, это скорее какой-то моментальный глюк, некий провал в памяти, секунда или две схлопываются вместе и исчезают, и я на мгновение теряю ориентацию. Поле зрения заволакивается дымкой. Но вот я снова здесь, и включается программа обслуживания Хрюшона, отработанная годами до автоматизма. Хрюшону, когда он соберется сделать заказ, нет необходимости подавать мне никаких «знаков», нет необходимости привлекать мое внимание; я знаю, когда Хрюшон готов. Я это чувствую. Направляюсь к его столику. Сидя ко мне спиной, он начинает перечислять, обращаясь в воздух перед собой, ему не требуется оборачиваться, он знает, что я тут.
