Загородный ресторанчик в пригороде Брюсселя на берегу озера в то лето 1944-го выглядел почти так же, как и сегодня. Деревянная терраса над водой, столики на открытой веранде и на траве. А вокруг — мирный комариный вечер. Закатное солнце заливало окрестности идиллическим бронзовым светом. Анна и Мишель, одетые празднично, стояли у парапета, глядя на тихую воду.
— Озеро покрылось бронзовой чешуей. И все вокруг словно отлито из тепла и милосердия. Это твой любимый цвет — прощальный и торжественный. Наполненный верой и обещанием счастья. Если изъясняться высоким стилем. — Мишель щелкнул аппаратом.
— Именно! Очень-очень высоким! В эти часы на меня находит что-то такое… Такое огромное, важное. Я могу запеть, читать стихи или просто разреветься. Словно прикасаюсь к чему-то самому главному. Как в церкви. Вот сейчас — смотри… — Она раскинула руки и зажмурилась. — Море любви, и мы в нем… Все едино, и все — любовь. Чувствуешь, чувствуешь, как щекочет в носу?… Я смешная?
— Ты — чудесная, живая, настоящая, — обняв ее, зашептал Мишель в пахнущую ландышем шею, в шелковистые теплые волосы. — Я тоже хочу быть таким. Но получается редко. Только я знаю наверняка: есть мгновения, когда мы можем, нет, должны быть, обязательно должны быть до конца честными. Честными в своей любви к миру. Ведь он так предан нам и так беззащитен.
— Беззащитен… Как эта чудесная шоколадница, что доверчиво сидит у твоей руки. Будто знает, что эта рука не убьет ее — хрупкую, беззащитную. Все по-настоящему прекрасное беззащитно. Перед пошлостью, ложью, злобой. — Мишель подставил лицо солнечным лучам и величественно забронзовел.
— Все краски мира беззащитны перед чернотой. Все живое — эти камыши, бабочки, травинки — беззащитно перед разрушением. — Анна встала рядом. — Но ведь тьма отступает, когда приходит солнце. И краски вновь загораются. Господи, сколько же Ты подарил нам красок! А какой цвет больше всего любишь ты, мастер остановившегося мгновения?
— Пожалуй… все оттенки между черным и белым. Как на фотографиях. Они пробуждают фантазию и тоску по цвету. Поэтому всегда немного печальны и задумчивы. Их огромное множество, но это и есть правда. Понимаешь, девочка моя… Нет абсолютно белого и абсолютно черного цвета. Как нет абсолютного добра и зла. — Он притянул ее к себе.
— Ты думаешь, что даже убийцы… даже эти проклятые фашисты могут быть добрыми — любить Моцарта, детишек, собак? — Вырвавшись из оцепления его рук, Анна отступила. — И вот за эти крупицы человечности их можно простить?
