На днях Марине позвонила Любаша. Она сообщила, что скоро, опять в апреле, поедет к Черному морю, в тот же санаторий, и приглашала Марину с собой:
— Помнишь, как здоровски отдохнули? Чё смеешься? Разве не здоровски? — шумела телефонная трубка. — Поехали со мной!
— Два раза в одно море не войдешь, — ответила с грустной усмешкой Марина.
После разговора с Любашей она долго сидела изумленная: неужели прошел год? Так мало — всего-то год. И так много — целый год! За этот год она прожила словно бы особенную, отдельную от других лет жизнь. Как на счастливом карнавале. Как в страшном сне.
О прошлом Марина жалела и не жалела. Кайся не кайся, а прошлого не вернуть. С другой стороны, за одного битого двух небитых дают… Ей было бы уже пусто без этого прошлого, без пережитого. Романа Каретникова она вспоминала все реже. Она считала, что любовью к Роману переболела, будто скарлатиной или каким-нибудь коклюшем. Такой болезнью заражаются и переваливают многие и наперед получают иммунитет к подобным инфекциям. «Где вы сейчас, дорогой Роман Василич?» — с улыбкой на устах спрашивала Марина и в ответ себе пожимала плечами.
Но не о Романе Каретникове тревожилось сердце. В Никольск из кровоточащей Чечни возвращались покалеченные военнослужащие, приходили с грифом «Груз 200» убиенные на затянувшейся спецоперации контрактники. Теперь Марина уже по привычке спешила с работы домой, чтобы не пропустить на всех телевизионных каналах новостные передачи, в которых были непременные репортажи из Чечни, съемки в госпиталях, интервью с военными. Там, где-то среди людей в камуфляже, находился Сергей. Вдруг покажут, вдруг что-то сообщат про солдат из Никольска.
Из Чечни Сергей не писал, только к Новому году прислал поздравительную открытку и денежный перевод. За такое молчание Марина его не осуждала, не смела осуждать. А увидев однажды Татьяну — случайно, издали — из окна своей конторы, она уж было кинулась за ней на улицу, разузнать, пишет ли ей Сергей. Но подавила порыв, натолкнувшись в душе на знобкое чувство ревности. Нет, примирения с Татьяной она теперь не хотела.
— Мам! Ты где так долго ходишь? Я тебя жду, жду! — накинулась на Марину взъерошенная и зареванная Ленка. В руке она держала исписанный листок бумаги. Без труда угадывалось — письмо.
В какой-то момент у Марины потемнело в глазах: слезы и суматошный, издерганный вид дочери обескуражили ее, унесли в короткое бессознательное затмение. Марина пошатнулась, вздрогнула и больше по губам дочки, чем собственным слухом, разобрала слова:
