Роман сидел неподвижно, на лице у него застыла улыбка удивления. Наверное, он что-то взвешивал, выбирал… Он поднял глаза на Марину, потом посмотрел на Прокопа Ивановича, который, зажав в кулаке свою бороду, с нетерпением ждал разрешения нового спора. Потом Роман снова перевел глаза на Марину, которая от волнения сдерживала дыхание.
— Конечно. Я даже и раздумывать не хочу. Если вы хотите. Сам зарок дал, сам и отменю…
Марина уже потом, как-то запоздало, почувствовала, что он положил ей на руку свою руку и повторил серьезно, без колебаний:
— Конечно! Я это непременно сделаю… Официант! — Роман обернулся в зал.
— Нет, умоляю вас, не надо! Если вы так сделаете, я уйду! — Ее голос задрожал. — Я пошутила. Я виновата. Роман, не надо водки! — Она даже вскочила со стула. Что-то приказное, словно обращенное к близкому человеку, которого смела одергивать, звучало в ее голосе. В голосе вместе с тем умоляющем, покаянном.
Официант поспевал к столу. Обстановку разрядил Прокоп Иванович.
— Попозже, дружочек, — кивнул он горбоносому официанту, сбив его с темпа, и тут же возликовал: — Браво! — Он захлопал в ладоши. — Браво! И подвиг, и преступление начинаются с женского каприза. Вот она, материальная субстанция чувства! Чувства не материальны, а то, что в стакане, — вполне… — Вероятно, умышленно, дабы отвести Романа от губительного соблазна и заговорить, замести своей говорильней Маринино подстрекательство, Прокоп Иванович взял инициативу в свои руки.
Прокоп Иванович говорил в общем-то сам для себя. Марина не понимала его, да и не слушала. Ей казалось, что и Роман не слушает именинника; ей даже показалось, что они с Романом сейчас за столом вдвоем. И он, и она только что пережили что-то такое, от чего и страшно, и сладко. Что никогда не забудется.
Она посмотрела ему в глаза и хотела попросить прощения за сумасбродство. Но тут во всем зале одномоментно погас свет. Марина от неожиданности негромко вскрикнула. Шелест ахов прокатился по ресторану. А через две-три секунды свет хлынул из фонарей рампы и с потолка над эстрадой.
Марина почувствовала, что вот сейчас и будет эротический балет. Раздевание стриптизерш — скабрезное и мужское зрелище. Но стриптиз не пугал ее. Ей сейчас сделалось страшно от того, что уже произошло. Произошло то, чего она боялась, чему сопротивлялась, о чем не хотела всерьез думать. Она поняла, что препятствовать себе самой теперь будет трудно, невыполнимо… Ей хотелось притронуться, прижаться к Роману. Хотя бы найти в темноте его руку.
