Потому что они могли так поступать, эти галстуконосцы: положить свою любовь в уксус, а через семь лет вынуть ее оттуда совсем не испорченную, разве что слегка подкисленную. То есть, конечно, моя муттер ворковала с мужчинами в сапогах на танцах на Флатэй и обжималась с ними у стены, но не более того. Я не помню, чтобы кто-нибудь приезжал на Свепноу целоваться с мамой, но с другой стороны, я ее в то время вообще не помню.
Зато всех остальных я помню. Помню бабушку Веру, трех Гюнн, работника Ланди, Свейнки Романса, бонда Эйстейна и Лину, их дочку Сигюрлёйг и ее троих детей. Да, а еще старую Фьолу, мать Эйстейна, которая была даже старше бабушки, только никогда не выходила в море на веслах, а была знакома с греблей только по спальне.
А еще я помню папу. Когда он явился, словно прилизанный ангел с моря.
Было лето тридцать шестого. В серебристо-тихий день в середине августа, когда летний день сгущается, тучи набрякли от жары над ленивыми волнами, и у гор появился оттенок какой-то европейский: мягче и глубже, зрелый, как у виноградин, — в пролив вплыл на лодке светловолосый человек.
«В лодке с Флатэй я всю дорогу стоял. Я просто не мог сидеть. Меня подвез вот он, Ауртни Финнс, он в магазине работал у Гвюдмюнда Бергстейнс», — потом рассказывал мне папа.
И сошел на берег. Он прошел, ничего не подозревая, мимо семилетней девочки, которая прибежала на взморье полюбопытствовать, и встретил свою Масу, которая, с граблями в руке, трудилась над копной сена: волосы темные — как прежде, глаза мечтательные — как прежде, сама прекрасная — как прежде.
«Привет!»
Она подняла глаза, грабли на мгновение застыли в ее руке, но потом она как ни в чем не бывало продолжила работу. Под зубьями граблей громко шелестел сухой стриженный дерн, и хотя солнца не было видно, ее голые руки были отмечены печатью лета: трудовой загар сверху и дрожаще-белая плоть снизу — что делало их похожими на крупных форелей. Ему захотелось… (В этом я уверена, насколько я знаю мужчин, ведь у меня их было столько же, сколько у нас Дедов Морозов[61], хотя у них, голубчиков, ширинка наверняка дентата.)…Ему захотелось коричневое поцеловать, а белое укусить.
— Привет, — повторил папа. — Ты м… ты меня помнишь?
Она продолжала рьяно сгребать сено.
— Нет. А кто ты?
— Ханс. Ханси. Ты…
— Ханс Хенрик Бьёрнссон? Я думала, что этот человек умер. Из-за родов.
— Маса… Я… вернулся…
И вновь грабли в ее руках замерли, и она взглянула в его глаза.
