— Гм… не знаю…
— Не знаешь?
— Гммм…. Нет…
Посол промолчал. Он молчал достаточно долго, чтобы до сына наконец дошло, что он сейчас пригласил отца — причем в его собственном bureau средь бела дня! — на безумный чарльстон, похожий на тот дикий потный танец, на который сам сын в ночь моего зачатия пригласил эту злосчастную островитянку, которую, вдобавок ко всему, еще и звали Маса. Ах, только бы он никогда не узнал, что ее зовут Маса! Стыд и срам! Хорошо хоть, не «Мясо». Ведь отец у него доехал аж до самого Копенгагена за невестой с благородным именем Георгия и теперь стал главным представителем Исландии, и живет на улице Стокхольмсгэде, в квартире, где все сверкает лакированным деревом, а высота потолков — добрых четыре метра, то есть прибавлена пара лишних метров на тот случай, если послу Исландии вдруг понадобится прыгнуть выше головы. А эта девушка наверняка выросла в дерновой землянке с одной комнатой — эдаком жалком холмике с трубой, который мог бы полностью уместиться в здешней столовой, причем не задевая крышей хрустальную люстру. Нет! Да… Нет! Это было ужасно. Папа Ханси вспотел, как после самого бешеного танца, сидя напротив отца, который молчал. Со вздохами, с громогласным сопением. Посол молчал целых семь секунд, а потом проговорил:
— Любезный сын…
Да, то есть, нет, это ты у нас любезный отец… Забудь про это… Это просто… Да ничего. Всего-навсего ребенок, всего-навсего маленькая жизнь, о которой никому не обязательно знать, которая…
Папа встал и вышел не в ту дверь — прямо в отцовский платяной шкаф. Перед его глазами замаячили накрахмаленные рубашки с жесткими воротниками, белые, как Исландия, а за ними — знаменитый костюм с обшлагами, фасон которого придумала для дедушки Свейна тетя Сигга, чтоб ему было что надеть на встречу с английским королем, и который сшили в ателье Уоррота в Лондоне. Покрасневший Ханс Хенрик обернулся и смущенно произнес: «Нет, это ничего… ничего не будет…» — и только потом нашел правильную дверь.
«Ничего не будет». Так я оказалась за бортом.
В жизни молодого человека начались трудные месяцы. Он вернулся в Рейкьявик, жил там двойной жизнью, приукрашенной ложью, но весной настал час разлуки — час измены; и тогда папа сам умолк и молчал достаточно долго, чтобы мама все поняла…
Она понуро взошла на борт «Моуны» — кораблика, ходившего вдоль побережья, а папа — на юг, по болотам, вдоль пролива. Закатное солнце освещало слезы в глазах юноши, а он шел по взморью от реки Рейдарау в город. Он видел, как корабль на волнах сверкающего залива постепенно уменьшается, а за ним над горами поднимаются облака, будто дым из труб на тех островах, которые дремлют за ними.
