— Ваше высокородие, — обратился к Ивану Дмитриевичу околоточный, приложив руку к шапке.
— Слушаю, — не сразу ответил Путилин, погруженный в неясные мысли.
— Ваше высокородие, куда убиенного везти? В Обуховскую?
На минуту начальник сыска задумался. Можно, конечно, отвезти в Обуховскую, там доктора опытные, знающие, но в анатомическом Васильевской части обратят более пристальное внимание на убиенного, подметят самое незначительное.
— В анатомический на Васильевский, — подытожил Путилин.
— Разрешите исполнять?
— Да, — и добавил: — Пожалуй, больше ничего нового здесь не найти.
Когда убитого увезли, Путилин остался стоять под фонарем, едва освещавшим мостовую. Улица маленькая, пять домов в несколько этажей — участок, кишащий не слишком честными горожанами. Что же надо было тут этому господину в дорогом пальто? Путилин сам осмотрел здания, но, увы, к своему сожалению, ничего подозрительного не заметил. Подумал, что придется навестить сей переулок, когда град озарится дневным светом. Откуда мог идти убиенный? И почему не взяли извозчика? С Невского ли? Вполне может быть. С Владимирского? Далековато. С Нового? Но там нет привлекательных для небедно одетого человека увеселительных заведений… Хотя он мог идти от приятелей. Вполне возможно.
Иван Дмитриевич поднял взгляд к небу. Дома черными стенами уходили вверх и там сливались с небесной темнотой. Сколько он жил в столице, но так и не смог привыкнуть к погоде града Святого Петра, где тяжелые тучи неделями висели над городом, словно непременная деталь пейзажа. Изредка мелкие снежинки закружатся в воздухе, давая в подарок ветру колючие иголки, которые порывы ветра бросают прямо в прохожих…
ШЕЛ ШЕСТОЙ ЧАС, когда начальник сыска, отряхнув с обуви снег, поднялся в свой кабинет, ставший за эти семь лет до боли знакомым. Напротив входа висел портрет Государя в полный рост, с которого тот неотступно строгим взором следил за исполняемой службой, словно хотел проверить, с каким усердием идет доверенное Путилину искоренение нарушителей закона в столице.
Будто ведя с ним немую беседу, Иван Дмитриевич пожал плечами и развел в стороны руками, словно оправдываясь за ночное происшествие, совершенное неизвестно кем и неизвестно с каким умыслом.
Наконец Путилин сел в любимое кресло, откуда он, слава богу, не видел пронзительного взгляда нарисованного самодержца, оставшегося за спиной. Потом Иван Дмитриевич пододвинул к себе лист бумаги, чернильный прибор, открыл крышку чернильницы, взял перо и застыл в нерешительности. Перед глазами стояла картина из Лиговского переулка: темная груда, одетая в пальто, словно мешок, из которого выросли ноги в дорогой обуви и руки, раскинутые в стороны. Казалось, мешок силился обнять землю-матушку. И конечно же причудливая рукоять ножа. Пока не было ни малейшей зацепки, а в голове вертелись лишь слова из какого-то романа: «Ночь опустила траурные крыла на грешную землю». «Опустила и унесла с собою еще одну молодую жизнь», — мысленно добавил Иван Дмитриевич.
