— Многие лучше.
Луиза пожала плечами и отвернулась.
— Вы уж нас прямо ни за что считаете, — сказал Александр. — Возьмите Кижи. Знаменитая Покровская церковь в эти же петровские времена построена. Двадцатидвуглавое чудо.
Профессор заинтересованно повернулся к нему.
— Если царь Питер знал, на что способны русские люди, зачем он ехал учиться за границу?
— Царя Питера кто только не водил за нос, — ехидно ответил Александр. — Это уж потом, к концу жизни, он начал, кажется, соображать, что не все инородное лучше своего.
В стороне возле бывшего постоялого двора, где теперь была выставка, загомонили школьники, столпившиеся у входа, нарушили устоявшуюся тишину музейной деревни. Все четверо они обернулись в ту сторону. И престарелая пара, шествовавшая по дорожке, тоже оглянулась, укоризненно посмотрела на толпу молодежи. Это была примечательная пара: он в каком-то старомодном длинном сюртуке, она в столь же старомодном длинном платье. Словно оба были ходячими экспонатами музейной деревни.
Проходя мимо скамейки, господин снял шляпу и сказал свое «Гутен таг!»[13] таким тоном, словно здоровался со старыми знакомыми.
— Кто это? — спросил Уле у профессора.
Тот пожал плечами.
— По-моему, он с вами поздоровался, — сказала Луиза Александру.
— Вероятно, со мной, — согласился Александр. — Меня и вчера с кем-то спутали.
Он начал рассказывать о случае в пивной, и по мере того как рассказывал, лицо Луизы менялось, вытягивалось. Сначала на нем было ясно написано любопытство, а потом столь же ясно — вполне отчетливый страх.
— Сабина о чем-то расспрашивала? — спросила она.
— Я сразу ушел, некогда было расспрашивать. Но я пообещал еще прийти.
— Вы помните, где были?
— Чего там помнить? Центр невелик, Блюменштрассе — одна. Там книжный магазин напротив.
Он недоумевал: что так обеспокоило Луизу? Ну зашел в пивную, ну приняли его за кого-то не того, ну поговорил с людьми…
— Вы туда больше не ходите, — сказала тихо, наклонившись к нему.
Хотелось спросить: «Почему?» Но он не стал спрашивать, догадался: сейчас не ответит. А потом? Потом он и сам об этом забудет. Если, конечно, не замучает любопытство и он не решится еще раз зайти в ту пивную.
Налетела стая галок или ворон, — не разглядеть издали, — расшумелась в голых ветвях ясеней. И это был единственный звук, который мог иметь отношение к музейной деревне. Наверное, и в ту пору, когда дома эти жили, вот такой же галдеж стоял в путанице ветвей, будоража сердца людей весенним нетерпением. И усталые бауэры выходили из сумрака своих домов-крепостей, щурились на светлое небо и улыбались, вытирая пот со лба шершавыми ладонями.
