Они оставили машину на ярко-красной от толченого кирпича площадке перед большим, раскинувшим крылья навесов ярко-красным же зданием кафе и пошли по красной дорожке к широкому, напоминающему московский Манеж амбару, черневшему арочным зевом входа.
— Здесь вы можете увидеть, как жила трудовая Германия семнадцатого и восемнадцатого веков, — впервые произнес профессор. Голос у него оказался тихим, умиротворенным, чуть с хрипотцой, не голос, а воркование. И добавил, словно знал, что Александра интересовало: — Ваших допетровских и петровских времен. Можете сравнить.
Не те ли же слова говорили молодому царю Петру во время его первого заграничного путешествия: «Можете сравнить?» А можно ли сравнивать?..
— Вы уверены, что сравнение будет в пользу Клоппенбурга? — спросил Александр.
— Конечно, уверен. Иначе бы Питер не призвал Европу.
— Простите, господин профессор, но царь Питер, как вы его называете, не призывал Европу.
— Ну как же! — оживился профессор. — Все знают: Россия была отсталой страной.
— Отсталой в чем?
— Ну как же! — Он развел руками и оглянулся на Луизу и Уле, идущих сзади, словно призывая их в свидетели. — Все знают: Россия была полудикой страной. Еще Иван Страшный…
— Грозный, — подсказал Александр.
— О да, Грозный, еще он хотел отрубить головы половине людей в России, чтобы другую половину заставить жить по-человечески. Даже царь не верил в свой народ и собирался совсем бросить его и убежать в Англию…
— Вы профессор чего? — перебил его Александр.
— Профессор математики.
— Тогда вам простительно.
— После царя Ивана, державшего народ страхом и казнями, Россия совсем развалилась и Польша, о, даже Польша, — воскликнул он, не обратив внимания на замечание Александра, — чуть не сделала Россию своей провинцией!.. Потом пришел царь Питер и навел порядок с помощью Европы.
Александр качал головой, теряя самообладание. Хотелось сказать этому профессору пару ласковых и на том закончить дискуссию. Но что бы это дало?
— Сейчас я не могу вам всего объяснить, — сухо сказал он. — Разговор этот долгий, а мы собирались смотреть музей. Потом, пожалуйста.
— О да, да, надо смотреть музей!
Но Александр уже не мог ничего смотреть. Так человек, в присутствии которого оговорили его родителей, ничего уже не может делать, ни о чем думать, кроме как об этом оскорблении, и мысли его все отданы одному — как бы покороче и поубедительнее ответить обидчику. Даже и по-русски трудно было изложить все, что следовало сказать, а по-немецки, ему казалось, и вовсе невозможно. Не так хорошо знал он немецкий, чтобы отважиться на долгий и мудреный монолог.
