Мучаясь нетерпеливым желанием поглядеть на этот блистающий содом вблизи, Александр придумал обезоруживающую фразу: «Их бин ауслендер. Их мёхте нур анзеен»[12]. С этой фразой, как с волшебным «Сезам, откройся!», он входил в магазины, и кидавшиеся к нему продавцы сразу отваливали: что толку от иностранца, который ничего покупать не собирается. В больших гешефтхаузах было проще. Там он вместе с другими покупателями терся у прилавков, копался в кучах маек, курток, мужских и женских туфель. В этих развалах были усредненные сниженные цены, и покупатели возле них соответствующие — попроще одетые, смуглолицые, говорящие не по-немецки, вероятно, иностранные рабочие. Его не смущала эта процедура выкапывания вещей из куч, поскольку был он тут не один. Временами усмехался, представляя себе, как сморщатся носики у некоторых знакомых женщин, когда он будет рассказывать о своих магазинных похождениях: походили бы сами без денег по этим магазинам, как минимум оказались бы в предынфарктном состоянии.
Что бы ни брал Александр — туфли жене или набор фломастеров за одну марку, — каждую покупку продавщицы или кассирши укладывали в пластмассовый пакет и вручали с неизменным «данке» («спасибо»), сопровождая эту простенькую процедуру обворожительной улыбкой. Когда таких пакетов набралось столько, что не убирались в одну руку, Александр запоздало вспомнил предупреждения знатоков: не торопись покупать, тратить деньги, — вырвался из объятий гешефтхауза и отдышался, стоя в простенке, где не было никаких витрин. И подумал: «Теперь бы самое время посидеть где-нибудь».
Он огляделся, определил по выпуклому трафарету на стене, что находится на Блюменштрассе — Цветочной улице. А под трафаретом как раз и было то, что ему нужно: маленькая надпись над сводчатым входом «Bier» — «Пиво». В его личной программе пиво было на одном из первых мест. В Москве Борька сколько раз говорил ему: «Пивка попьешь немецкого!» И мечтательно закатывал глаза. И другие приятели, если о чем немецком и были особо наслышаны, так это о пиве. И если он, приехав домой, скажет, что ни разу не посидел в пивной, его не поймут.
Пивная была небольшая — всего на три столика. Традиционная стойка у стены и бармен с галстуком-бабочкой, с прилизанным пробором на голове, улыбающийся так, будто к нему пришел долгожданный родственник. Бармен выбежал навстречу, отодвинул стул у стены, тот самый, какой приглядел Александр, как вошел, — спиной к стене, чтобы можно было видеть и всю эту пивную, и улицу в большое безрамное окно.
