Темой главы 6 служит деревня, игравшая столь важную роль в стране, где большинство принадлежало к крестьянскому сословию. Но вместо того, чтобы допускать (как мы обычно делаем, описывая исторический процесс), что свидетельства о пережитом и совершенном мужчинами (вообще говоря, других свидетельств у нас почти нет) передают пережитое не только мужчинами, но и женщинами, я обращаюсь к тому, как видели революцию деревенские женщины, и задаюсь вопросом о том, каким образом женский опыт, особенно опыт несходства и неравенства, может разрушить наши допущения, напомнить нам о разнообразии «крестьянского» опыта и позиций и заставить нас по-иному взглянуть на историю крестьянской революции.
В главе 7 рассматриваются пространства империи. В России одни могли видеть в национальных и этнических различиях источник восхищения, другие могли смириться с их существованием, а третьи могли воспринимать их как угрозу и проблему, требующую решения. История этих различий – это история неравенства, ограничений, предрассудков и насилия, но в то же время и история торга, возможностей и созидания. По причине огромного разнообразия опыта имперского существования, полученного в годы революции, я воздержусь от широкого обзора и от отбора нескольких групп с «типичной» историей и вместо этого покажу, каким образом сталкивались с существованием различий, решали эту проблему и принимали участие в демонтаже Российской империи три человека: среднеазиатский исламский активист Махмуд Ходжа Бехбуди, украинский писатель и политический лидер Владимир Винниченко и загадочный еврейский писатель Исаак Бабель.
В последней главе мы рассмотрим еще одну троицу бунтарей: радикальную феминистку Александру Коллонтай, профессионального революционера Льва Троцкого и поэта-футуриста Владимира Маяковского. Все трое посвятили свою жизнь революции и принимали активное участие в строительстве нового общества, о котором мечтали, особенно после того, как к власти пришла их партия – партия большевиков. Я называю их «утопистами», несмотря на то что сами они решительно возражали против такого определения, так как я использую это понятие не в обычном (для них) пренебрежительном смысле, как указание на несбыточные мечты о совершенстве, созданном из ничего, кроме воображения, фантазии и желаний. Я имею в виду определение утопии скорее как критического отрицания того, что просто есть, во имя того, что должно быть, как радикального вызова традиционным представлениям о том, что возможно и невозможно в настоящий момент, как такого взгляда на время и историю, который усматривает в них возможность мгновенного «прыжка» (согласно знаменитому марксистскому выражению) «из царства необходимости в царство свободы». Вообще говоря, их утопические побуждения сталкивались с суровыми реалиями текущего момента и тяжелым грузом повседневности. Но я предпочитаю завершить эту книгу – так как это дает более яркое представление об истории революции, какой она воспринималась в то время, – их ранними смелыми надеждами, а вовсе не их поздними трагедиями и разочарованиями.
