Совсем нежданно для Натальи рассвело. Она посмотрела на проглядно выступившую печь, на желтые и красные цветы. Напрягая зрение, старалась различить и цветастых попугайчиков, но они еще прятались под слоем побелки.
И Наталья вдруг сказала себе — радостно и уверенно, побуждаемая интуицией: "Буду я жить, буду! Везет бабе; и всегда будет везти… Нужно только бороться, не расслаблять воли. Жить я буду!"
И опять принялась Наталья размышлять о матери, но этим она сейчас невольно причиняла себе другую боль. Мать ушла. Ушла с тем моряком. И быть может, Наталья никогда больше не увидит ни свою мать, ни этого моряка, бессердечного, как пираты… Думать об этом было невыносимо тяжело, но мысли исподволь навертывались, и если она продолжала думать, то только потому, что не выходила из памяти та настоящая мать, которая дала ей жизнь, на руках нянчила ее, ласкала…
Так проходило время у Натальи. Дни сбивались в недели, месяцы… И Наталья все чаще думала, беспокоясь:
"Почему из дома нет весточек? Что с папой? Почему молчит, не отвечает на ее, хотя бы и краткую, записку с адресом полевой почты госпиталя? Уж не случилось ли чего — ведь у него еще и до войны сердце шалило, все жаловался. А может, не пишет по причине того, что враг подошел близко к нашей местности. Ведь наполовину занят Воронеж, и, если прикинуть, от Грязей совсем близко… Неприятельские самолеты, сказывают, залетают в глубь страны и бомбят… Уж не подался ли папа в эвакуацию? Молчит, и его молчание терзает мне душу… И Верка тоже хороша. Могла бы хоть короткую весточку черкнуть. Ну, занята, ну, работа тяжелейшая в тылу, да еще на оборонном заводе, а ведь могла бы урвать минутку для письма. Хотя, правда, и я виновата, не тешила ни ее, ни отца письмами, совсем редко писала. Из госпиталя только и удосужилась обоим вкратце написать. Так что винить некого. А все–таки где вы, папа и Верочка, я никогда о вас не забываю, мои родные…"
Тянулось время…
Наталья размышляла:
"…Сегодня навестил палату мой спаситель — хирург, в тюбетейке и с бородкой двумя концами вразлет, как у ласточки хвост. Смешно на него глядеть со стороны. Впервые заулыбался, глядя на меня, а когда он улыбается, показывает ровень белых зубов, они у него красивые, перламутрово–белые. И глаза у него добрые, думающие. Улыбается мне, а я возьми да спроси: "Что вы, хирург, нашли во мне смешного?" Он протягивает мне руку и говорит: "Давайте знакомиться, меня зовут Романом Семенычем". "А меня — Клокова", — отвечаю. "То, что вы Клокова, я знаю по истории болезни. А как вас величать?" Я застеснялась, не найдясь что ответить, мое смущение хирург рассеял: "Буду звать вас свет-Наталья". "Почему свет-Наталья? Вроде бы и на лицо–то я темная", — смеюсь. Усмехнулся и хирург. Помедлив, он проговорил: "Сильный вы человек. Двужильная женщина". "Что сильная — вам виднее, хотя мне казалось, что женщина всегда принадлежала к слабому полу. Но почему двужильная?" — спрашиваю. Он прервал разговор. После обхода зашел снова в палату, пощупал мой пульс, похлопал меня шутейно по щеке, улыбнулся: "Скажу потом, почему я вас считаю двужильной", — и удалился, пожелав скорее поправляться… Для меня его слова — загадка. Возможно, две жизни во мне, потому что я была на грани смерти и вернулась к жизни. Второй жизни. Наверное, при случае все узнаю. Скажет. Должен сказать. А почему улыбается как–то лукаво, притягательно?.."
