Я заметил, касаясь России вообще, что русский характер таков, что через каких-нибудь три года Россия станет во главе мира. Как и в Америке, здесь есть к этому сильный импульс – дикая природа, обширные и еще незаселенные пространства. Пока что здесь существует федерация из 167 отдельных народностей или национальностей, многие из которых пока не говорят на одном общем языке и не следуют одним и тем же обычаям, но все они воспламенены и объединены советской идеей – и из этого что-то может получиться. Равным образом – и из-за огромного интереса, с которым рассматривается советская программа, то есть программа превращения России в современное экономически развитое государство. Все, без видимых исключений, работают на Россию и на достижение этого идеала. Поэтому вполне естественно, что писатели, художники, поэты, драматурги, кинорежиссеры, да кто угодно, должны идти в кино, чтобы показать только подъем, – как и в области драмы, поэзии, литературы, искусства. Что касается меня, то я до сих пор полагал, что первой идет драма индивидуума, его личные испытания, его ужасы и восторги, поскольку только через отдельного человека можно понять чаяния массы и служить им. Он не согласился. Он также не знал, что в Америке уже снимали картины, подобные «Потемкину», и на ту же тематику. Он слышал что-то неопределенное о «Траве», но не о «Нануке», не о «Чанге», «Железном коне» или «Крытом фургоне». По мне они столь же хороши (я ему этого не сказал)[208]. Мы, как обычно, выпили чаю с пирожными, после чего я попрощался.
Мы с Рут Кеннел поужинали в отеле. Около девяти часов ко мне пришел Карл Радек, польский еврей и международный коммунист, который на первом этапе русской революции поддерживал дело Ленина и Троцкого и был очень близок к Ленину в последние три года его жизни (личный друг и частный, а также официальный советник). По росту и темпераменту он напомнил мне Питера Маккорда – совершенно такой же интеллектуальный огонь и почти такая же отзывчивость[209]. Он многое рассказал мне о русских, о революции, о частной жизни и пристрастиях Троцкого – то есть нарисовал очень личную и увлекательную картину. Кроме всего прочего, он рассказал, что Ленин был неутомимым работником, бесстрашным, бескорыстным. И великодушно прощал ошибки. Он никогда не знал в деталях ни одного научного или философского учения, тем не менее был способен воспринимать методы и результаты любой науки и любой теории, блестяще использовать любую идею в любой области, если она может дать какое-то преимущество России. Одна из деталей, которые он сообщил о Ленине, состояла в том, что Ленин говорил, что электричество и образование должны в России идти рука об руку. Другая мысль Ленина – Россия из-за ее щедрой и почти жертвенной души лучше других стран в мире подходит для попытки построения коммунизма. Он назвал его простым, скромным и невероятно обаятельным человеком – с сократическим темпераментом. Он также отметил, что ни один бюст и ни одно изображение Ленина на него совершенно не походят – что-то было такое в его характере, в восприятии его умом и чувствами, что не удавалось передать художнику. Он мало читал – только практические книги по электричеству, экономике и индустриализации. Все другие темы, в том числе статьи из газет и журналов, он просил прочитать других и в сжатой форме пересказать ему. Когда он очень уставал физически и умственно, ему нравилось расслабляться, читая Конан Дойля «Приключения Шерлока Холмса»… Спустя час или около того разговор перешел к литературе и искусству – новым коммунистическим литературе и искусству, о которых он пока много не размышлял; впрочем, он считал, что они будут развиваться. Потом мы перешли к размолвке между Троцким и Сталиным, и он объяснил ее крестьянским характером, преклонением Сталина перед крестьянином и верой Троцкого в ремесленника или промышленного рабочего, которые более пластичны, более эмоциональны, более восприимчивыми к коммунистическим идеалам, и потому они склонны поддерживать новое правительство, тогда как крестьянин – нет. В полночь он ушел, и я лег спать.
