– О, матерь божия! Видишь ли усердие мое?
И тогда из пламени мне отвечал еретик:
– Почему ты, испанец, такой глупый? Разве не прав наш германский Лютер, что у бога не может быть матери?
Я не успел даже осмыслить сказанное мне, ибо тут же был грубо схвачен двумя здоровущими альгвазилами, которые и потащили меня к трибуне. Я увидел перед собой короля, при этом был строго предупрежден, чтобы не смел переступать больше восьми шагов до его величества.
Упав на колени, я уже не поднимался.
Над креслом короля склонялись две красавицы, а силуэты их фигур напоминали два конуса – столь широко раскинулись платья, расширенные книзу необъятными подолами. Только сейчас я разглядел, что парча одежды Филиппа была обшита капающими слезами, а в этом слезном дожде красовались изображения черепов и угасающие склоненные факелы.
Страшно кричали на кострах еврейки с морисками!
Жесткая фреза на шее Филиппа, мелко сплоенная, была столь широкой, что голова короля издали казалась как бы отрубленной, лежащей отдельно от туловища на широком и очень красивом блюде. Он обходился в речи без жестов, только очень быстро двигались желтоватые белки его глаз.
– Я, – сказал король, – отлично видел, с каким рвением ты кидал хворост под стопы еретика… Назови же себя!
– Хуан-Гарсиласо, – назвался я королю, – из рода ди-Лопес-дель-Мальгрива-Акунья-и-де-Куэвас, что в Каталонии.
Вопли казнимых усилились. Филипп II спросил:
– Скажи, идальго, на твоем лице загар солнечный или в твоих жилах есть примесь крови мавров с евреями?
Я разодрал на себе рубаху, обнажив белое плечо:
– Я чистокровный идальго, испанец, король. Мечи моих предков затупились на шеях мавров, евреев и нечестивых!
Принцесса Эболи и графиня Оссорио, колыхая черными опахалами, отмахивали от себя зловонный дым, Филипп II, не поворачивая головы, что-то буркнул ассистенту, и тот спустился по ступенькам ко мне. Им было сказано:
– Ты еще слишком молод для оруженосца, но его величество, уступая просьбам знатных дам, согласен принять тебя в носильщики паланкина королевы Изабеллы… Теперь встань и уйди!
Аутодафе закончилось. У одного мориска от нестерпимого жара с треском лопнула кожа, и огонь жадно облизывал его внутренности, выпавшие из чрева. Обугленные ноги женщин, еще недавно такие стройные, теперь, дымясь, двумя черными столбами погружались в самое пекло. Но этот проклятый еретик из Голштинии все еще жил, и, задирая лицо к небу, он обгорелыми губами еще хватал в дыму, силился глотнуть чистого воздуха.
